Харриет Уокер - Новая девушка

— Это была не моя вина, — прошептала Марго, остолбеневшая от страха.

Глядя, как струйка крови подбирается к ее ботинку, я сказала:

— Я знаю, что ты сделала.

В тот день полиция захотела допросить нас еще до того, как мы перешли в руки родителей. После первоначального волнения и ужаса наступило время неизбежных и мучительных поисков правды.

— Что случилось, девочки? Расскажите же нам. — Миссис Уилсон, с лицом пепельного цвета, заставила нас подняться на возвышение и предстать перед директором и его заместителями.

Что случилось? Мы с Марго спокойно разговаривали, а потом — неверный шаг, треск, паника, и там, где только что стояла девочка, образовалось пустое место. А на зеленом линолеуме появилось черное пятно крови.

Выбора у нас практически не было. Если б мы начали отвечать на вопросы, то это привело бы к новым вопросам. Вопросам о том, как и почему, о том, где мы были, и о том, кто и что знает.

— Мы даже не знали, что она забралась туда, — ответила я нашей учительнице на голубом глазу. — Только вошли с сэндвичами…

Все оказалось совсем просто.

И сержанту, который допрашивал меня на диване набивного ситца в гостиной дома моих родителей, я тоже сказала, что мы не только не знали, что Хелен находилась в тот момент в репетиционных, но и вообще не ведали о существовании музыкальной галереи.

Забирались ли мы по винтовой лестнице? Конечно, все так делали. Задерживались ли мы наверху? Нет, спасибо, там слишком стремно. О какой секретной двери идет речь?

Марго сказала то же самое — опять в дело вступила наша телепатическая связь, только на этот раз никто из нас не смеялся.

Офицер полиции что-то записывал и задавал новые вопросы. К некоторым ответам он возвращался и пробовал подойти к ним под другим углом. Казалось, он ни разу не засомневался в моих словах — его поведение было просто частью профессиональной привычки, отточенной на подозреваемых, которые врали гораздо правдоподобнее, чем потрясенная и шокированная школьница, сидящая напротив него.

К тому моменту, когда допрос закончился, меня всю трясло, зубы отбивали чечетку, и я не могла заставить себя сидеть спокойно — то ли это результат интенсивного опроса, то ли желание скрыть нечто, что, по моему мнению, было неправдой; сказать трудно. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы полицейский ушел.

«Когда он уйдет, — успокаивала я себя, — ты сможешь расслабиться и перевести дыхание, успокоить трясущиеся конечности и подождать, пока уровень адреналина не снизится».

Все закончилось так быстро, что моя мама назвала это беспрецедентным, но школа хотела, чтобы дело утряслось до того, как этот балкон — а вместе с ним и хлипкая развалюха целиком — станут достоянием местной прессы. Так что все согласились с нашей версией событий, и жизнь вернулась в свою обычную колею. Почти…

В тот момент, когда тело Хелен коснулось пола, мы с Марго вновь стали единым целым, и наша внутренняя связь стала еще сильнее, чем когда-либо, — только на этот раз нас связало то, что мы сделали, то, чему мы позволили случиться, то, о чем мы никому не сказали. Раньше мы были просто нужны друг другу — теперь каждой из нас было нужно только одно: молчание.

Я дала Марго понять, что если она вздумает уйти от меня, то я могу разрушить ее жизнь одним мановением пальца. Все, что мне для этого понадобится, — это изменить свои показания: «Я знаю, что ты сделала. Ты довела ее». В нашей дружбе я всегда была лидером и сама решала, куда мы пойдем в субботу, что мы купим, какая музыка нам нравится, как подстрижемся или каким лаком покрасим ногти. А теперь я отвечала еще и за будущее Марго.

Сейчас я понимаю — Чарльз уже много лет говорит мне об этом, — что я высекла сама себя. Та моя угроза изменить показания превратила Марго в нервное и зависимое от меня существо, так что все кончилось тем, что большую часть своей взрослой жизни я посвятила решению ее проблем и подтиранию ее соплей. Сколько раз мы с Чарльзом садились обедать, и тут раздавался звонок телефона или в дверь, и на пороге появлялась бледная как смерть Марго со своим обычным коровьим выражением на лице и словами: «Прости, мне нужна твоя помощь» или «Прости, но не могла бы ты меня выслушать?» или «Прости, но я никак не могу собраться…»

Я никогда не хотела задуматься над тем, почему она такая дерганая; что из того, что произошло в прошлом, заставило ее сомневаться в правильности своих суждений в настоящем, теперь, когда она уже стала успешной и взрослой женщиной. И уж совсем не хотелось мне думать о том, что во всем этом есть и доля моей вины.

Я так никогда и не узнала, куда отвезли Хелен, хотя наиболее подходящий ей реабилитационный центр находился недалеко от Лондона, города, откуда и приехала ее семья. Мои родители и те из учителей, которые решались вспомнить об инциденте, употребляли такие слова, как «вытяжение» и «прикована к постели». Кто-то сказал мне, что большую часть времени Хелен будет проводить в больнице. Кости ее ног разлетелись на мелкие кусочки, позвоночник тоже был поврежден, а это значило, что ей надо провести в полной неподвижности по крайней мере месяца три.

А еще мне сказали, что ей необходим головной фиксатор, что показалось мне чем-то из области черного юмора, особенно если вспомнить о том, как она обращалась с Марго. Но потом я прочитала, что речь идет о вкручивании винтов в череп. Так что ничего смешного в этом не было.

Мне сказали, что пройдет много месяцев, прежде чем она снова сможет сидеть, может быть, годы, прежде чем сможет ходить, — но рано или поздно это произойдет, и тогда она вновь станет нормальным человеком. Так что все, кто узнает ее во взрослом возрасте, не догадаются, через что ей пришлось пройти. Это сказала мне миссис Уилсон в первый день, когда я пришла в школу после случившегося.

— А я могу ей написать? — спросила я тогда.

Я уже знала, что пошлю ей: музыкальные записи и зашифрованные послания со всякими смешными историями — этого будет достаточно, пока мы не встретимся вновь.

— Боюсь, милая, что ее родители запретили сообщать новый адрес, — ответила учительница. — Хелен хочет начать жизнь с чистого листа.

Этим все и закончилось.

А потом я чувствовала себя как друг ветерана войны, человека, которому не дает покоя то, что делал он и что сделали с ним. Радость и дух товарищества куда-то исчезли. Как и чистота отношений. И смех. Мы с Марго больше никуда не выходили вместе и все два года перед поступлением в университет держались друг за друга как за никому не нужный балласт.

В Кембридже я испытала облегчение. Новые друзья, с которыми не было проблем — по крайней мере, проблем, обусловленных ужасами действительности. Жизнь вращалась вокруг обычных вопросов здоровья, красоты и прочих статусных мелочей. Обычные интересы великовозрастных детей, еще не успевших столкнуться с реалиями жизни. И мое общение с ними не давило на меня, как мельничный жернов. С ними я вновь стала наслаждаться своей молодостью, поскольку то, что случилось со мной, Марго и Хелен, казалось, состарило меня на несколько десятилетий еще до того, как мне исполнилось семнадцать.