Эшли Одрейн - Ты знала

Вайолет сделала вид, будто не слышит моих обвинений. Она рисовала цветочки на белой доске рядом со схемой органов, которой раньше здесь не было. Скорее всего, ее принесли моему мужу, чтобы он видел, какие части тела моего сына хотят забрать. Схема выглядела как карта Великих озер. Полицейский тактично вышел, дав нам время побыть наедине.

– Блайт, ты не сделала ничего плохого, – повторил ты.

Я была одна. Совершенно одна.

В прошлые выходные на этом же перекрестке Вайолет задала мне вопрос, ответ на который давно знала:

– Машины останавливаются только на красный?

– Ну да, ты и сама знаешь. Зеленый означает «иди», красный – «стой», желтый – «внимание, сейчас загорится красный». Пока машины не остановились, дорогу переходить нельзя.

Она кивнула.

Я тогда подумала: Вайолет все время учится, многое узнает об окружающем мире. Наверное, пора показать ей, как пользоваться картой. Можем погулять по кварталу, изучить названия улиц. Будет здорово выбраться всей семьей – ты, я, Вайолет и Сэм.

Я долго размышляла над ее вопросом в приемном покое отделения «Скорой помощи».

Ты увел Вайолет домой, а я не могла уйти, потому что тело моего сына находилось в этом здании.

Где именно? Под простыней? В подвале? На одном из поддонов, которые уходят в стену, словно противни в печь? Мой малыш на металлической пластине, ему холодно. Я не знала, куда его увезли. Нам не разрешили взглянуть на него. У меня на коленях в пластиковом пакете лежал Бенни. Его белый хвостик был в крови.

В течение одиннадцати дней, стоило мне что-то съесть, как меня тут же тошнило. Я плакала во сне, просыпалась и продолжала плакать в темноте. Постель часами сотрясалась от моих рыданий.

В субботу вечером пришел доктор – ты разрабатывал проект его дома, и он предложил тебе ответную услугу. Он сказал, что у меня, скорее всего, расстройство пищеварения от горя, – таким образом иммунная система реагирует на стресс. Провожая его к выходу, ты вручил ему бутылку вина. Мне было настолько все равно, что я даже не послала вас обоих в задницу.

Приехала твоя мама. Она приносила мне чай, салфетки и снотворное, я же старалась поскорее остаться в одиночестве. Я справлюсь, честное слово. Мне просто нужно побыть наедине с собой. Она хотела как лучше, но ее присутствие мешало думать о единственном, о чем мне хотелось, – о Сэме. От гнева перехватывало дыхание, горе затуманивало взор. Мной завладела тьма.

Твоя мама на несколько дней забрала Вайолет к себе в отель в надежде, что перемена обстановки ей поможет. Когда ты уехал, чтобы забрать ее, я села у окна в спальне, сжимая забытый тобой резак для моделирования, подняла футболку и провела тонкую линию от ребер к талии. Я кричала, оплакивая Сэма, пока не охрипла. Из царапины выступили капли крови, прогорклой на вкус, будто с момента его гибели мое тело начало разлагаться изнутри. Я слизывала ее, размазывала по груди и животу, не в силах остановиться. Мне хотелось почувствовать себя убитой, будто кто-то забрал мою жизнь и бросил умирать.

Услышав голос Вайолет, впервые после больницы я крепко сжала руки, чтобы они не тряслись. Я заперлась в спальне, приняла душ и стерла кровь с пола новой футболкой. Неделю назад мы с Сэмом выбрались на улицу в слякоть, пошли в магазин и купили ее, потому что старые все сносились (тогда мне казалось это проблемой). Я забыла детское печенье. Стоя в длинной очереди, я нетерпеливо шикала на Сэма, чтобы он не ныл от голода, и поздно уложила его спать.

– Мамуля наверху. – Ты крайне редко называл меня мамулей. Вайолет тоже.

На тебе были черные спортивные штаны и красная фланелевая рубашка. Со дня его гибели ты не менял одежду. Это единственное, что не было на тебя похоже, хотя я знаю, ты безмерно страдал. Я слышала, как ты бродишь между кабинетом, нашей спальней, комнатой Вайолет и кухней, тщательно обходя комнату Сэма. Ты скрипел половицами, производил привычные звуки: смывал в туалете, открывал окно в коридоре, хлопал дверью холодильника, словно терпеливо ждал, когда кто-то скажет тебе, что можно продолжать нормальную жизнь – заводить будильник, ходить на любимую работу, играть в баскетбол по четвергам и громко смеяться вместе с Вайолет, как прежде. А может, ты уже не надеялся, что сможешь наслаждаться жизнью.

Ты знаешь, что за две недели заговорил со мной всего четыре раза?

1. Ты сообщил, что не хочешь устраивать похороны. Поэтому мы их не устраивали.

2. Ты хотел узнать, куда подевался термос Вайолет.

3. Ты признался, что тоскуешь по нему, лег ко мне на постель, голый и мокрый после душа, и плакал целый час. Я приглашающе приподняла одеяло – впервые со смерти Сэма, – и ты прижался ко мне. Я положила твою голову себе на грудь и поняла, что в моей душе нет для тебя места. Мое горе слишком велико. (В первый и последний раз ты произнес эти слова сам, по собственному желанию. «Ну конечно, тоскую», – впоследствии огрызался ты всякий раз, когда я набиралась храбрости спросить).

4. Вечером, когда Вайолет вернулась, ты поинте-ресовался, не приготовлю ли я для нее ужин, потому что в пять часов тебе нужно уйти. Я ска-зала: «Не могу», – и ты вышел из комнаты.

Я ненавидела тебя за то, что ты пытаешься вести себя как ни в чем не бывало. За то, что оставляешь меня с ней одну в доме, принадлежащем Сэму.

Она так и не поднялась ко мне. Я так и не спустилась.

Проснувшись на следующий день, я обнаружила, что ты забрал картину из детской и прислонил ее к стене в ногах нашей кровати. На мгновение мне стало необычайно легко, боль утихла. Я месяцами смотрела на мать и дитя, пока укачивала Сэма, кормила грудью, напевала колыбельные в его крошечное ушко. Увидев картину, я поняла, что буду жить. Я осознала, что должна вырваться из этого места, раздавившего меня, и возненавидела тебя за это. Я больше не хотела притворяться нормальной.

В одном белье я подошла к комнате Вайолет. Ноги будто налились свинцом. Она лежала под одеялом. Из-за света, льющегося из коридора, ее веки затрепетали.

– Вставай.

Я сварила ей кашу и оглядела кухню. Кто-то убрал его высокий стульчик, бутылочки, голубую силиконовую ложку, его любимые крекеры. Вайолет прошла в нашу ванную наверху, где ты брился.

Не знаю, почему ты принес картину. Мы никогда об этом не говорили. Теперь она в нашей спальне, рядом со мной. Изображение стало для меня привычным и практически незаметным, как кухонный кран или дверь в кладовую. Но каждое мгновение эта женщина, эта мать смотрит на меня. По утрам на нее по нескольку часов светит солнце, отчего ее нарядное платье кажется еще ярче.

Иногда, когда дома становилось невыносимо, я садилась в метро и ездила от одного конца ветки до другого. Мне нравилось, что в туннеле темно, а в вагоне никто не разговаривает. Мерный перестук колес успокаивал.