Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

— Нет, я не будут участвовать в ток-шоу, — уточнил он.

— Но… твоя книга. Одд, честно говоря, это невероятный шанс рассказать миру, что она существует. Что настоящая литература существует.

— Но тогда я нарушил бы принцип молчания. Я бы предал тех, кто, по твоим словам, хвалит меня за непредвзятость. Я бы снова стал клоуном.

(Он отметил, что употребил условное наклонение.)

— Во-первых, Одд, предавать некого, от твоего молчания зависишь только ты. А что касается клоунства, тут говорит твое тщеславие, а не человек, который считает литературу призванием.

Подобной резкости в голосе редактора Одд Риммен раньше не слышал. Как будто у нее вот-вот переполнится чаша терпения. Переполнилась бы. Она просто-напросто не верила, что он был абсолютно искренен. Что он со своей антидиккенсовской позицией стал таким же Чарльзом Диккенсом, как сам Чарльз Диккенс, — если не хуже. Если это правда, значит он лишь играл в принципиального художника? Ну, и да и нет. Ведь лобная доля головного мозга — по словам Сапольски, она отвечает за продуманные решения — искренна. А как же прилежащее ядро, центр удовольствия, требующий наслаждения и немедленного вознаграждения? Если они были ангелом и дьяволом, каждый из которых со своего плеча шептал ему на ухо свое, нелегко решить, кого он слушал, кто на самом деле был его хозяином и господином. Одд Риммен мог с уверенностью сказать, что был искренен в тот вечер, когда ушел из театра. Но если бы ничего не произошло, когда он обнаружил, что его стойкое сопротивление выставлению напоказ привело к обратному результату, что он священник, несмотря на обет целибата, парадоксальным образом ставший секс-символом, которому втайне — втайне даже от себя самого — все это нравится.

— Одд, — сказала Софи, — надо идти на свет. Слышишь? На свет! Не во тьму.

Одд закашлялся.

— Мне книгу писать. Софи, можешь им рассказать. И да, ты права, я счастлив.

Он бросил трубку. Почувствовал, как ему на затылок легла теплая рука.

— Я тобой горжусь, — сказала Эстер, сидевшая рядом с ним на садовом стуле.

— Гордишься? — Обернувшись, он поцеловал ее.

— В то время, когда люди гонятся за кликами и лайками? You bet [16] Спрашиваешь! (англ.) .

Потянувшись, она мягко зевнула, как кошка.

— Поедем сегодня вечером в город или приготовим поесть тут — ты как?

Одд задался вопросом, кто проговорился о том, что он отказался от экранизации «Возвышенности». Софи ли это? Или — косвенно — он сам, поскольку он все же упоминал об этом нескольким людям, — возможно, они разнесли новость дальше.

Когда они в тот вечер легли спать, он подумал о словах Софи — «идти на свет». Разве такое не говорят умирающим: когда окажешься по другую сторону, увидишь яркий свет — к нему-то и надо шагать? Вот так моль летит на уличный фонарь, который спалит ей крылья, подумал Одд. Но он подумал еще кое о чем: Софи упомянула, что как писатель он умирает?

Наступила осень, а с ней увяло и творчество Одда Риммена.

Он слышал разговоры других писателей о творческом кризисе, но сам в него полностью не верил. По крайней мере не по отношению к себе — он же все-таки Одд Дримин, курица, несущая золотые яйца, истории вылетают из него, хочет он того или нет. Так что он рассчитывал, что все пройдет само, и пользовался возможностью проводить побольше времени с Эстер. Они подолгу гуляли, обсуждали литературу и кино, пару раз ездили на старом «мерседесе» Одда в Париж и ходили в Лувр.

Но шли недели, и писать у него по-прежнему не получалось — в голове пустота. То есть ее наполняли вещи, из которых хорошей литературы не получится. Хороший секс, хорошая еда, хорошие напитки, хорошие разговоры, настоящая близость. Закралось подозрение: неужели виновато все это счастье? Из-за него он потерял сомнение, отчаянное мужество, всегда уводившее его в темные уголки, откуда он неизменно делал репортаж? Но хуже счастливой эйфории была спокойная уверенность. Ежедневное признание: на карту поставлено не так уж много, пока они с Эстер есть друг у друга.

Они впервые поссорились. То, как она вела хозяйство, где и что должно лежать, — чушь, об этом он раньше не парился. Но этого хватило для того, чтобы она собрала вещи и сказала, что пару дней побудет у родителей в Лондоне.

Одд решил, что это хорошо, он проверит, заведется ли в нем снова Одд Мечтатель.

В воскресенье утром он перебрался из кабинета за стол в саду под мертвыми яблонями, а затем за обеденный стол в гостиной. Не помогло. Как бы он ни пытался, ему не удалось написать ничего, кроме пары бессмысленных предложений.

Он подумал, не позвонить ли Эстер — сказать, что любит ее, — но не стал. Вместо этого он задал себе вопрос, променял бы он счастье с Эстер на возвращение способности писать. Ответ, пожалуй, его не удивил, только пришел он быстро и оглушительно. Да, променял бы.

Он любил Эстер, а в данный момент ненавидел писательство. Но жить без Эстер он мог. А без писательского творчества он, напротив, умрет, зачахнет, сгниет.

Хлопнула дверь.

Эстер — наверно, передумала и села на ранний поезд.

Но по шагам Одд понял, что это не она.

В дверях виднелась фигура. Длинное, расстегнутое пальто, под ним костюм. Темные волосы, мокрая от пота челка прилипла ко лбу. Запыхавшийся.

— Ты ее у меня отнял, — невнятно произнес дрожащим голосом Райан.

Он шагнул в комнату и поднял правую руку. Одд увидел в ней пистолет.

— И поэтому ты хочешь меня убить? — спросил Одд.

Он и сам удивился тому, как буднично прозвучал вопрос, хотя сказал он, в общем, то, что думал. На самом деле Одд испытывал скорее любопытство, чем страх.

— Нет, — ответил Райан, покрутил в руке пистолет и протянул Одду. — Я хочу, чтобы ты сам это сделал.

По-прежнему не вставая, Одд взял оружие и посмотрел на него. На черном стальном стволе выгравированы длинные последовательности чисел — они напомнили ему номера телефонов. И вот теперь, когда он оказался в безопасности, появилось еще более странное ощущение. Мягкое разочарование — угроза исчезла так же быстро, как и появилась.

— Думаешь, вот так? — спросил Одд, приставляя дуло к виску.

— Именно так, — ответил Райан.

Он по-прежнему запинался, взгляд затуманился, из-за чего Одд решил, что тот под веществами.

— Ты знаешь, что не вернешь ее, даже если меня не будет? — спросил Одд.

— Да.

— Так зачем меня убирать? Это нелогично.

— Я настаиваю на том, чтобы ты совершил самоубийство, слышишь меня?

— А что, если я откажусь?

— Тогда ты должен убить меня, — сказал Райан.

Говорил не просто невнятно — в голосе слышались слезы.

Раздумывая, Одд медленно кивал.

— То есть одному из нас придется уйти, — сказал он. — Значит ли это, что ты не сможешь жить в мире, где есть я?