Светлана Мурси-Гудёж - Когево

– Я не из городской среды.

– Тем лучше. Это – огромный плюс. Городские люди чаще всего неспособны включить рептильный мозг. Как это случилось с вашим предшественником.

– А что с ним?

– Не важно.

Ельшинский опять хмыкнул.

– Вы сейчас лихорадочно пытаетесь встроить прочих в вашу систему стереотипов. Вам в голову лезут гномы, лешие, и даже непотребная бабка Обдериха…

– Обдериха не лезет…

Я присматривался к выблерам. Они состояли из таких же молекулярных вихрей, как Ельшинский.

– И хорошо, что Обдериха не лезет. Чем меньше стереотипов, тем лучше. Это обычное свойство неокортекса – в стрессовых ситуациях, как у вас сейчас, – одно непознанное встраивать в систему другого непознанного, но давно укоренившегося как стереотип. Как Бабка Обдериха.

– Извините, Зигмунд Брониславович, но я Обдерихи никакой в глаза не видел!

– Так вот она! – Будулаев показал мне на сидящее некто в центре трио за столом.

Он подошел к Ельшинскому и встал сзади этих троих. Хотя, почему сзади, может и спереди. Различить где у выблера зад, а где – перед, не было никакой возможности.

– Вы можете подойти поближе. На совсем близкий контакт в первый раз идти не рекомендую. Могут защупать. Потом попривыкнете, и будет проще.

Я обошел стол, стараясь не смотреть на троих, и оцепенел.

Посреди эпоксидной поверхности, ставшей мутной и волокнистой, подобной прокисшему молоку, выступал остров. Тот самый, который я обнаружил утром. Остров тоже был молочный, мутный и лакированный.

Будулаев поймал мой взгляд.

– Да. Остров, – сказал он.

– Вчера его не было. Ни здесь, ни там, – для меня это была форма вопроса.

И Будулаев ответил на него вопросом.

– В котором из вчера, Федор Павлович?

§§§

– Я тебе, Ежихина, объясняю! Денег сейчас нет. Могу люстру отдать, – Хлюпин крутанул под носом у бабки груду запыленного хрусталя на проволочках. Цацки брякнули, но ни одна не заиграла на свету.

– Денежкой бы мне, милок. Бабушка бедненькая, денежек не хватает.

– Возьми люстру, Ежихина, и продай.

– Кому она нужна-то?

– Это ж настоящий хрусталь! Почистить только надо. Мне некогда. Статью пишу.

– Давай люстру и вазу!

– Какую вазу?

– Которая тоже хрустальная, с листьями, у тебя в серванте стояла. Ты сервант на помойку снес, а вазу оставил.

– Ты откуда, бабка, знаешь? Подсматриваешь что ли за мной? – окрысился Хлюпин.

– Да я всё, милок, знаю, что в Когево делается, – ответила бабка. Нехорошим таким тоном. Не по себе стало Хлюпину. – Все знаю. Хоть бы девяти дён дождался, чтобы мебель родителей из дома выносить. А то сразу, как мать схоронили, вещички на помойку выставил. Давай люстру с вазой, и будет тебе рассказ!

– Ну, ладно, принесу тебе вазу. Говори! – Хлюпин включил компьютер. Кулер завыл. Хлюпин приготовился записывать.

– Птицу они привезут. Пукана. Носатую такую. В тепле живет, на холоде мерзнет, – дробным шепотом заговорила бабка. – В лесок наш пустят и будут смотреть – что с лесом, и с пуканом этим сделается. Но только не к добру это – наши-то в лесу чужих не любят. И никто не знает, как пукан себя поведет, и кем он в лесу станет.

Бабка схватила люстру.

– А цацки-то, цацки! – она бойко завернула хрустальную кучу в грязную рогожу, и сунула в ведро. – Бывай, милок! – и выскочила из комнаты.

§§§

Кран тёк. Во второй вечер я написал возмущенное заявление вахтерше с бесцветными глазами. Тётенька в кофте из разномастных ниток потягивала молоко из блюдечка у входа в общагу. Лицом вахтерша как две капли воды походила на бабку из поезда. Никакой реакции на моё заявление не последовало.

Я зашел в местное сельпо, в котором торговали всем: пряниками, стиральным порошком, ковриками для компьютерной мыши, шариковыми ручками и удобрениями.

Бесформенный продавец с таким же лицом как у бабки из поезда, в полинявшей до полной потери цвета спецовке, долго рылся на заваленных стеллажах. Рылся, чтобы сказать, что прокладок для крана нет, и когда будут неизвестно. Как будто он с самого начала не знал, что прокладок для крана нет.

Кран тёк. Звук капель проникал сквозь закрытую дверь санузла. Я попробовал заткнуть кран тяпкой, но не помогло. Попросил перевести меня в другую комнату и получил ответ: «Там не топят». Рефлексировал на темы «Почему в общаге не может быть уютно?», «Почему в общежитии Когево при всем вселенском значении города в мировой науке нельзя починить один-единственный кран?», «Почему в XXI веке надо жить с допотопной сантехникой?».

Все эти мысли звучали у меня голове знакомым голосом, пока я вдруг не сообразил, что это – голос Ельшинского.

Чтобы выключить шарманку в голове, я взял рюкзак, вытряхнул из него все содержимое, и завязал рюкзак на кране. Рюкзак сохнет быстро. У меня будет пара часов, чтобы подремать в тишине, пока рюкзак наполнится водой.

Когда ты находишься в активной фазе мониторного синдрома, сон приобретает странные формы. Не помогает даже пропитанная засохшим потом маска для сна, которую ты везде возишь с собой. Ты вроде как бы спишь, при этом проигрываешь в уме рабочие задачи. Вокруг тебя кругами, неконтролируемо, перемещается кошмар. Ты что-то не успел. Что-то не доделал. Впереди маячат неприятности. Внезапно, как в пропасть, проваливаешься в дедлайн. Нерешенная задача возникает перед тобой как памятник Петру I на стрелке Москва-реки. Ты чувствуешь, что скорый поезд проносится мимо. Ускользает неотвратимо, непоправимо, невозвратно.

За 15 лет я уже отработал несколько крупных контрактов. Бывал и там, где контракт подразумевает подписку о неразглашении местонахождения работы.

Но в «мониторке», отчаянно пытаясь провалиться в сон, я вновь и вновь оказывался на крошечном полустанке Вшов Городище, с выцветшим названием станции на табличке. На перроне, с которого невозможно залезть в скорый поезд. Перроне почти вровень с землей. А зачем тебе скорый поезд? Скорый поезд никогда не останавливается на полустанке. Вшов Городище он всегда проходит мимо. Поэтому и перрон такой низкий. Ни у кого нет задачи залезть в скорый. Здесь останавливаются только пригородные электрички, да и то, не все.

§§§

Во сне-«мониторке» я – маленький, в первом классе, стою на перроне с кучей барахла. В руках – пакетики, хлам, который ни один нормальный человек не возьмет с собой в дорогу. Мимо идет скорый. Первая поземка мечется меж рельсов по пронизанной студеными жилками щебенке между шпал.

Поезд медленно тормозит и у меня замирает сердце… Неужели остановится? Я же смогу уцепиться за что-нибудь и залезть вверх? Руки заняты хламом, а у меня одна секунда! Поезд стоит всего одну секунду! Вот если бы его задержать!

Я бросаю хлам, тянусь к лестнице в тамбур.