Любовь Паршина - Сломанный крест. История чёрного серебра

– Еще не смотрели что там?

– Нет. Как раз думал тебя позвать, – солгал Кречетов. На самом деле, ему хотелось заглянуть туда лично, в одиночестве, чтобы заранее знать, что делать и говорить дальше.

Савин взобрался на табурет, открыл люк, подтянулся на его краях и заглянул внутрь.

– Там кто-то лежит, – пропыхтел он.

Удивительно, но Кречетов не знал, что хочет увидеть на антресолях меньше – Марченко с разорванным горлом или Федьку с осиновым колом в сердце. Хотя, зачем в обоих случаях прятать тело на антресолях?..

Савин подтянулся посильнее, сел на край, так что на чердак свешивались только его ноги, включил фонарик на мобильном. Просидев еще пару секунд, он спрыгнул обратно.

Кречетову в глаза посмотрел не сразу.

– Там Фёдор. Он мертв…

– Вот как? Подсади-ка меня Володя…

С помощью Савина он забрался на антресоли, сел рядом с лежащим там бездыханным телом, безнадежно испачкав пальто в размазанной повсюду крови. Осинового кола он, конечно, никакого не увидел…

– Андрей Павлович, он не дышит.

– Понимаю, Володя. Дай твой телефон, на моем нет фонарика.

Андрей Павлович взял протянутый Савиным мобильник и оглядел лежащего рядом Федьку. Выглядел тот неважно: правая нога была сломана как минимум в двух местах, на груди и на левом плече виднелись следы от пулевых ранений, на виске пуля, пройдя по касательной, оставила неглубокий шрам. Кречетов расстегнул его куртку – не обычную «косуху», менее поношенную, очень плотную и, похоже, более тяжелую, с высоким воротником – приподнял футболку: непосредственных ранений в сердце не оказалось, все рёбра были целы.

Кречетов вынул кольцо из кармана, надел обратно Федьке на палец, а затем, не удержавшись, легонько стукнул его по голове и спрыгнул обратно на чердак.

Взяв обратно свой мобильный, Савин не спешил, однако, его убирать.

– Вызвать скорую и труповозку?

– Нет-нет! Ничего не надо вызывать. Понимаешь, Володя, тут особый случай. Завтра пусть дом осмотрит группа экспертов. Я с утра пойду к генералу Зотову… А с Фёдором я все сам решу.

– Так ведь он же… – заикнулся было Савин.

– Ему в морг нельзя.

Савин нерешительно кивнул, взглянув на раскрытый люк даже с некоторым сочувствием.

– Сейчас можешь быть свободен. Спасибо.

– Уверены, что вам не нужна помощь?

– Сегодня нет. Завтра будет много работы. Думаю, будем объявлять Марченко в розыск. До завтра, Володя.

Кречетов и сам чувствовал, что Савина он откровенно выпроваживает. Это было и нехорошо, и некрасиво, и непрофессионально, – но наступал вечер и Федька мог проснуться в любую минуту.

– До завтра, Андрей Павлович.

Все еще неуверенно, словно они не попрощались, Савин отошел к лестнице, спустился вниз и вышел из дома – медленно, будто его магнитом тянуло назад нечто, чего он никак не мог понять. Тяжело было осознать и принять то, что какая-то жуткая, неприятная загадка связана не столько с делом, сколько с твоим командиром, которого ты давно знаешь и которому веришь…

Кречетов еще раз обошел дом – просто осмотрелся, понимая, что до экспертов и до официального объявления Марченко в розыск тут лучше ничего не трогать.

Дом был просторный, крепкий. И брошенный. Когда-то здесь жили люди – простая, большая семья, от которой остались лишь выцветшие фотографии на стенах – довоенные, дореволюционные. Много людей, родственников – бабушек, дедушек, дядь, тёть – много детей… А потом вдруг раз – и один, последний сын. Дом отжил свое, впал в глубокий сон, в летаргию. Стал просто строением, помещением, набором комнат, где можно переждать, пересидеть, уединиться…

Фиктивной жене Марченко дом вряд ли нужен. Продаст участок, когда следствие закончится, и новые хозяева выбросят старые снимки вместе со всеми вещами, дом снесут и поставят новенький картонно-пластиковый коттедж.

Странно, но Кречетову казалось, что этот старый чужой дом держит его сейчас – как умирающий старик в последнее мгновение своей жизни…

Позвонил Митя, сообщил, что Марченко нет.

– Спасибо, Митя. Завтра с утра жду, будет много работы. А теперь беги домой, уже совсем стемнело.

– Есть. До завтра, Андрей Павлович.

– До завтра, Митя.

Тут же сверху, с чердака, раздался грохот, сдавленный, глухой крик боли, чахоточный кашель и отборная матерная ругань – столь же красочная, сколь и жалобная. Уже совсем стемнело…

Вздохнув, Андрей Павлович пошел обратно на чердак. Зажег одинокую «лампочку Ильича», поглядел на Федьку, распростертого на полу. Жалко дурака, все-таки…

– Андрей Палыч, вы здесь! Как хорошо. Поможете, а?..

Кречетов, ничего не говоря, скинул лишний хлам со стоящей в углу кровати, потом подошел к Федьке, стал поднимать его с пола, стараясь не реагировать на ахи и стоны.

– Не серчайте на меня, Андрей Палыч, – произнес тот, встав, наконец, на левую ногу и опираясь на командира.

Кречетов искоса поглядел на него и поволок на себе через весь чердак.

– Мне Артем, внук, анекдот рассказывал, который в детском саду услышал. Тупой, несмешной. Но последнюю фразу я отчего-то помню.

– Что за фраза? – вынужденно поинтересовался Федька.

– «И никакой ты не крутой, Бэтмен».

– Бэтмен – малахольный.

– На себя посмотри.

– Это потому, что мы дрались днем. И он знал, он чего-то подобного ждал, собака такая.

– А какого черта ты вообще к нему полез? Я ведь велел не вмешиваться!..

– Он вот-вот ушел бы. Вы бы все равно не успели.

– Сел бы ему на хвост, следил бы. А теперь он знает, что мы его ищем.

– Зато теперь у него выбит передний зуб.

– Где твой мобильный? Я его сигнала не слышал.

– А я, когда лег спать, звук отключил…

Наконец, Кречетов усадил Федьку на кровать.

– Ну, говори, что с тобой делать дальше.

Федька поднял голову, хотел было сострить что-то в очередной раз, но не стал – видно, ему и вправду было плохо.

– У меня одна пуля внутри застряла… В городе врач есть прикормленный, вопросов не задает – к нему надо.

– Ясно. Жди здесь, я подгоню машину.

– Да куда ж я денусь?

Путь до машины, в темноте, занял у Андрея Павловича двадцать минут.

Глухая тишина царила кругом. Машина, подержанная иномарка, светло-серым пятном притаилась среди ночи. Стояла недвижно и безмолвно, и только редкие капли начинающего накрапывать дождя нарушали ее покой. Послушным писком отозвалась сигнализация.

Андрей Павлович сел за руль, вставил ключи в замок зажигания, повернул. Машина захрипела, заурчала мотором, но тут же вновь смолкла. И так трижды – всхрапнула и затихла.

Обратный путь, с фонариком, аптечкой и бутылкой воды, занял уже пятнадцать минут.

Когда он вновь поднялся на чердак, Федька, будто задремавший на груде свернутых старых вещей, приоткрыл один глаз, нахмурил разбитую бровь и произнес негромко: