Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая

Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро надвигалось с нарастающей скоростью. Что-то, похоже, не все в порядке было тут с воздухом, озеро не могло быть таким нереально ультрамариновым. Тянуло крепким сквозняком, определенно снося все ближе к пустому гранитному отвесу.

Не без усилий разминувшись с лысым иззубренным утесом, некстати возникшим вдруг совсем рядом, Гонгора поддернул стропу неповоротливого купола и направил свои сомкнутые стопы к песчаной озерной отмели. До ее оборванной у сосняка извилистой косы оставалось уже совсем немного.

Поправив пальцем край затянутого на голове капюшона ветровки, чтоб не заслонял, он посмотрел вниз прямо под собой, постукал пару раз краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам. Просочились в игольное ушко, подумал он, выжидая еще и резко поддергивая стропы в ожидании удара, смягчая посадку наклоном купола. Если бы не пилот, не подгадай он так хорошо время и ветер, неизвестно где бы сейчас висел. Торчал бы в гордом одиночестве где-нибудь на отвесной стене или макушке стометровой пихты.

Хотя попробовал бы он ошибиться, за такую мзду можно было организовать не просто добросовестную доставку – проводы можно было организовать, с теплой речью, с застольем и сопровождающими его лицами. Гонгора шепотом выругался, минуя торчавшие из шапки листьев иссохшие пальцы сучьев и непроизвольно напрягаясь всем телом. Едва не задев за лохматые шишкастые ветви старого растения, широко раскинувшегося над отмелью, Гонгора сорвался дальше вниз, провалился мокасинами в податливую серую крупу слежавшегося песка, тут и там поросшего стрелками травинок, с некоторым усилием походил по бережку у воды, гася норовивший попрыгать на ветерке надутый парусом купол. Потом разоблачился, скинул штормовку, олимпийку и отсыревшую футболку, поозиравшись в некотором недоумении по сторонам – было не совсем понятно, откуда могли взяться плоские клепаные части, кое-где проглядывавшие из травы оплавленными краями, то ли обломки вертолета, то ли не до конца сгоревшие в слоях атмосферы детали орбитальных модулей, – разложил все аккуратно на нагретом песке просохнуть и так, голый по пояс и счастливый, взмокший от пережитого напряжения, подтянув штаны и пояс, собрав по длине стропы косицей, затолкал как попало все хозяйство в отдельный чехол и огляделся еще раз. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже сумел устоять на ногах.

Пахло здесь просто удивительно хорошо.

Пахло хвойным лесом. Далекое гуканье чего-то монотонного, хищно-неторопливого и, вероятно, с крыльями перемежалось беспечным треньканьем птичек. Стена соснового леса нависала над неподвижной озерной водой. Сразу за отмелью голубели мелкие цветочки и зеленели на тесных лужайках посыпанные яркими ягодами листья, воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Мух еще не было, но угадывалось присутствие шмелей. Множество тяжелых откормленных шмелей, гудящими неспешными геликоптерами перемещавшихся от цветка к цветку в обществе изнывавших от безделья, слонявшихся по полянкам без определенной цели носорогатых жучков и мотыльков.

Над головой было утро лета, под ногами лежала заповедная живая земля. И лес, сказал Гонгора. И вода – в полнеба. Огня, по всей видимости, все это не знало. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов, оно никак не хотело успокоиться. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется сейчас, вот с этой минуты, с его приходом, славное или бестолковое, высокое или беспутное, случайное или давно ожидаемое, мимолетное, преходящее рано или поздно или же долгое, на эпохи, мало от него зависящее и тоже преходящее в конце концов. Выбор был сделан. Здесь пахло смолой и сумеречной лесной сыростью. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.

Было необыкновенно уютно еще и oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и забулькает в котелке вода для утреннего чая, такое дело надо отметить. Следов огня не будет, сказал он лесу, настороженно притихшему. После меня не остается следов. К лесу с детства испытывалась большая приязнь, и поступать иначе он не умел. Все-таки мне удалось вырваться, подумал он. Задрав голову, Гонгора окинул взглядом макушки скал высоко над лесом. Дальше за ними пара снежных вершин, как бы совсем близких, подчеркивали небесную синеву утра. Заповедник теней радовал глаз.

Расшнуровав, он выгреб из контейнера плотно упакованный новенький рюкзак из прочного легкого авизента, из рюкзака достал цветастый мягкий мешок с туго спелёнатым спальником, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Чехол спального мешка выглядел до предела поношенным, сам застиранный спальник смотрелся не лучше, его самодельные стеганные авизентовые недра были аккуратно и со знанием дела выложены густой теплой собачьей шерстью, чесаной с кавказской овчарки не один сезон, прострочены и перехвачены в местах стыков шелковой нитью: он неоднократно уже проходил испытания в неблагоприятных условиях горного климата, давал при случае возможность спать под открытым небом, не сырел, не сбивался, легко перестраивался при большой необходимости системой лямок и зажимов в еще один вместительный рюкзак и вообще служил предметом гордости. Подтащив ближе к рюкзаку валявшуюся неподалеку сухую разлапистую ветвь и расположившись, Гонгора достал с бедра нож, извлек на свет чуть подкопченный на дне алюминиевый котелок, кружку с деревянной ложкой, банку рисовой каши без мяса, банку отличной голландской тушенки, сгущенку, бумажный пакет сухариков, полиэтиленовый пакет шоколадных конфет, распечатав, положил одну в рот, ухватил удобнее в руке нож и, не теряя времени, принялся за работу.

Все же это особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался.

Не покидало смутное, не очень внятное неприятное ощущение.

На картине любимого живописца по-прежнему имели место и пиршество красок, и законченность общей композиции, не до конца осознанное еще неудовольствие вызывал лишь небольшой дискомфорт. Некий элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, как взгляд другого мира, совсем неслышно, тихо, возможно, она была здесь всегда. Словно что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё как будто оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то вроде бы уже не хватало. Словно злая усмешка жестокого художника оставила натюрморт без имени и без тени сиротливо жаться к свету там, где тень, конечно, необходима; вот уже здесь тень смотрела в совсем ненужную ей сторону, и то, что трепетно воспринималось как полный мягкого изящества наклон беззащитной девичьей шейки на неувядающем фоне вечера, в действительности оказывалось крупным профилем безгубого рта восьмидесятилетней старухи. Сознание еще задумчиво топталось на краю покоя, но спина давно уже тихо ныла, словно чувствуя забытую не запертую дверь.