Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая

Кажется, тут не просыхали вообще никогда. Улисс торчал у забора, поджав губы, с неприязненным выражением медленно окидывая глазами окрестности. Неприязненное выражение не покидало его с самого момента, как они остались за пределами зеленой зоны. Похоже, мы ошиблись дверью, сказал Гонгора, у которого на тупые пьяные морды сохранялось что-то вроде устойчивой аллергии. Он боролся с желанием, не откладывая, взнуздать Улисса, вскинуть на плечи успевший смертельно надоесть рюкзак и, зажав ладонями глаза, кинуться отсюда бегом, неважно, куда, спотыкаясь и все увеличивая темп. Дело было не только в поселении. Ландшафт выглядел отталкивающим, как армейская традиция сушить на себе в легкий мороз свежевыстиранную одежду. Ладно, сказал он себе. Не завтракать же здесь.

Больше того, вскоре сложилось такое впечатление, что алкоголь здесь достать значительно легче, чем чистую воду. Штиис, со стонами и шипением освободившись от рюкзака, осмотрелся, плюнул и процедил сквозь зубы, что ничего удивительного: человек способен тут выдержать только сильно нагрузившись и нагружаясь постоянно. Сосед, – тоже крепко и основательно вдетый, – с заметным усилием сохраняя привычную координацию движений, покачал головой, пощелкал языком, двигаясь по широкой дуге вокруг Улисса, видно было, что ему особенно приглянулся ошейник на заточенных болтах, – и Улиссу, конечно, все это быстро надоело.

Резко притормозив, сосед вдруг поинтересовался, вот мог бы, к примеру, такой зверь вытащить из озера человека? Наверное, осторожно ответили ему. Сосед оживился. Так давай попробуем вытащить вон оттуда мальчишку.

Сосед махнул в сторону болота, благоухавшего по соседству. Играл там и утонул, охламон, четвертый день уже. И было еще в пьяных глазах что-то – что-то такое, что оставляло после себя след издевки и недоверия. Приглядевшись же, начинало казаться, что и в самом деле есть там что-то – и совсем недалеко…

Лес. Это был он. Словно завет с того света. Словно глоток воздуха едва не задохнувшимся. Здесь шел уже самый настоящий хвойный живой Лес. И отпустила смертельную хватку иссушающая тоска, навсегда, казалось, на весь последний ничтожный отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зачесать нас на четыре ноги пирамской сапой, сказал Гонгора. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая Зеленая зона. Штиис молча смотрел на Гонгору и качал головой. Потрескавшийся камень, отвесные скалы, покрытые грубым толстым одеялом неприступных зарослей, непроходимой тайгой уходивших куда-то, взбиравшихся над головой далеко вверх, к снегам и туманному поясу, – дорога через Перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Сухонькие, измятые, искривленные временем древние члены белого кедра не спешили расти, бурный ручей гремел, как после циклона, на все горы и ущелья, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться, акустика здесь было такая, что отдавал эхом даже влажный воздух. Все притихли, когда рядом со всем этим природным катаклизмом обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, что она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он стал вдруг на редкость сговорчивым и послушным, слегка даже уже пугая своей сговорчивостью, словно обещая новые неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече опускать первую часть названий местных достопримечательностей. Где-то дальше лежало что-то экзотическое, труднопроизносимое, по уверениям карты, обжитое, что можно было перевести как Застывшее Дерево. Мерзлое и неподвижное.

Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее мосластые крепкие сучья у земли душили гирлянды выбеленных дождями и снегами оборванных вервий с конским волосом. Такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники-индейцы оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых к живому духов, и как бы ни спешил охотник или поселенец, или даже иной босой монах, путники всегда найдут время повязать что-то такое на веточку и откушать спиртного. Гонгора разглядывал пыльную горку пустой посуды, аккуратно уложенную под пихтой, вспоминая, как хищного вида неулыбчивый лесник со своим пожилым товарищем, похожим на недоброжелательного осетина (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он не разобрал), заклинали странников всеми духами Криббанагорья не идти после Гнилого ущелья на этот перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дягах с их потомственным обычаем трясти чужаков, «и если заодно не вытрясут душу, то, пожалуй, можно считать, что и обошлось».

И вот еще что, наставляли добрые люди, с этими апачи, если не разденут и не разделают под орех сразу, есть шанс договориться – до первого кулака, потом уже все, кровная месть. Чуть что – дяга сразу хватается за нож и ружье. Очень обидчивый народ. Как выяснилось, речь шла о каких-то полудиких охотниках. Это как недавно, неохотно рассказывал лесник, еще до этого нашествия безумных божьих коровок, осенью, куча туристов, здоровенных взрослых мужиков, остановились на ночь в лесу – все, как полагается, костерчик там, палатки, то, другое, выпили, понятно, закусили и уснули. Ночью подъехали двое на конях, построили всех, раздели и ушли. Даже на коней, говорят, не садились, под узец увели. Так что на дорогу им собирало артельное хозяйство…

Гонгора вежливо улыбался, где нужно, и кивал, когда это было кстати, и думал, что идти все равно придется, что здесь единственный приемлемый путь через Перевал и что так никакого лета не хватит, если вокруг каждого хребта искать новую дорогу. Старики неторопливо подливали гостям и себе в цветастые пиалы размером каждая с небольшой тазик горячий мерзостный чай с солью, перчиком и козьим молоком и рассказывали, что еще вот объявились здесь в горах какие-то зеленые боевики – просто дети Сатаны и ничего больше. Никогда тут никаких зеленых не было и вот. Местные зовут их боевиками, кое-кто зовет бандформированиями. Приезжал кто-то из управления, официально запретил называть их «боевиками» и «бандформированиями» запретил называть тоже, называть предписал только и исключительно «ополченцами». Потом он быстро уехал, и о нем забыли еще быстрее. Даже дяги еще не решат, связываться или не стоит. А чего хотят, за что стоят – толком не понять. В общем, постреливают.

Лесник умолкал, пробуя чай, привставал, чтобы добавить себе половником варева из просторной бадьи и поправить на скамеечке вытертую меховую подстилку, неловко держа у колена правую руку, высохшую, безвольно повисшую, как тряпка, ставшую такой после встречи с таежным энцефалитным клещом. …То есть что надлежит сегодня принимать во внимание и ориентироваться в соответствии? Сегодня «кофемолку» достать- проблема не большая, сейчас ведь как: ты ему, скажем, шкуру кабана – он тебе работоспособный еще «кугуар» или даже «носорог». Я вот тебе в соседней комнате буду сидеть – скажу, что это кабан. А городскому же все едино, если с него голову снять. С кабана, значит. Или, скажем, с яка, – медведь и медведь. Шерсть же. А «кофемолку» хаки скоро уже вагонами повезут – ничего не боится народ, обнаглел совсем. Стоит вот, к примеру, на дороге контрольный пост – его ж не объехать, в горах-то, ни зимой, ни летом, горы же. Так знающий народ и здесь не теряется. Берут цистерну, заливают, значит, маслом, на дно железо – для спокойствия можно даже листом металлическим прикрыть, да не стоит, так пройдет. На посту подойдут, только пальчиком постучат, чего, значит, везешь, а хрен знает, везу чего-то. Что сказали, то и везу…