Николай Волынский - Год беспощадного солнца

– Бандершу? – растерялся Мышкин.

– Хозяйку борделя, то есть дома терпимости. Так в Одессе называют – бандерша и всё. Так знайте: эта сука объявилась. Прискакала. За наследством!

– В самом деле? – равнодушно удивился Мышкин. – Вы говорили, что после Штейна ничего не осталось.

– О, еще, оказывается, что осталось! – воскликнул Зуся. – Целых триста тысяч зеленых долларов!

– У парикмахера? Триста тысяч баксов? Откуда? – возмутился Мышкин.

– А что, по-вашему, парикмахер не человек? – обиделся Брафман.

– Ну, отчего же… Это же сколько парикмахеру надо работать, чтоб накопить триста тысяч долларов. Слухи, наверное?

– Никаких слухов! – отрезал Брафман. – Один наш ветеран только был у меня. Он адвокат у Штейна. Готовил завещание, печати ставил. И все триста тысяч долларов Штейна завещал… кому? Вы думаете?

– Даже не думаю.

– Триста тысяч! Понимаете? Целых триста тысяч! – вопил Брафман, будто его резали, чтоб отобрать у него эти триста тысяч. – Прискакала за наследством, а Штейн!.. А Штейн!.. – задыхался Зуся Соломонович. – Взял да и завещал все в благотворительный фонд «Смерть раком»! В Женеву! А ей – ни доллара, ни рубля, ни шекеля! Чтоб знала, как папу надо любить.

Мышкин молчал.

– Вы что там? – спросил Брафман. – Удивляетесь?

– В какой-то степени, – в раздумье ответил Мышкин. – Не знаю, где такое благотворительное общество с таким названием.

– Может, как-то по-другому, но против раков – точно. Они в Женеве частное предприятие открыли. Ох, какой молодец наш Абиноам! Какой молодец! Но мог бы и фронтовым товарищам отсыпать. Хоть половину. Только мы и нашлись у него в трудную минуту. Теперь уже ничего не сделать. Швейцарские раки не отдадут, ой-вей!

– Спасибо, Зуся Соломонович. Одного не понимаю, зачем вы мне сообщили. Мне совершенно не интересно. И завещание Штейна не имеет отношения к моим служебным обязанностям.

– А затем, чтоб вы знали: Бог есть!

– Спасибо большое. Учту в своей работе.

– Будьте здоровы, доктор!

Да, новость, действительно, была интересная.

Впервые Мышкину очень не хотелось идти на утреннюю конференцию. Он прекрасно знал, чем она кончится. Заведующая архивом и без пяти минут кассирша мясной лавки Потапова вцепится ему в горло и не разожмет челюсти, пока он не вернет ей историю болезни Салье. Он должен был отдать ее три дня назад, но не выпадал момент скопировать документ.

До начала оставалось еще сорок минут. Но Мышкину надо было всего четверть часа. И Дмитрий Евграфович полез с ключом в нижний ящик своего стола.

Ключ в замке не проворачивался. Мышкин вытащил его, снова вставил, пробовал провернуть ключ вправо, потом влево. В конце концов ключ застрял намертво. Вчера замок открывался нормально.

Мышкин приказал себе успокоиться. закрыл глаза, расслабился, ясно представил себе, как ящик сейчас откроется сам. Потом изо всех сил рванул ключ на себя. Послышался треск, отлетела щепка, и ящик с запертым замком вылетел на пол.

Ящик был совершенно пуст. Еще вчера вечером в нем лежала история болезни Салье, сорок страниц начатой докторской диссертации, пять страниц недописанной статьи, «Правила дорожного движения», шесть гибких дисков и два компакта и, наконец недочитанный исторический роман «Наследство последнего императора». Но это все ерунда. Хуже всего, что пропали стекла с нелегальными срезами.

Он положил ящик на стол. Осмотрел и ощупал сантиметр за сантиметром. В правом углу фанерное дно отошло сантиметра на полтора. Он сунул руку в проем стола, пошарил наугад и почувствовал, что порезал палец. Пошла кровь, но Мышкин вздохнул с облегчением. Не обращая на порез, нащупал выпавшие стекла – пять штук. Шестого не было.

Пошептал над окровавленным пальцем, проделал несколько пассов – без толку, кровь обильно стекала на пол. Он понял, что сегодня остановить кровь не получится, и заклеил порез пластырем.

Загремела дверь. Мышкин прислушался к шагам на лестнице – Клементьева.

– Вы уже здесь? – удивилась Большая Берта.

Мышкин угрюмо глянул на нее поверх очков и снова уставился в ящик.

– Нет, – проворчал наконец. – Не здесь. Я в Лас-Вегасе.

И рявкнул:

– В Лас-Вегасе! Поняла? Где мне еще быть?

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Клементьева.

– Вот, – он кивнул на ящик. – Взлом. Какой сволочи понадобился черновик моей диссертации? И история Салье? Дебилы чертовы, даже замок не смогли открыть по-человечески!

– Замок сломала я.

Мышкин уставился на нее.

– Какого черта?.. – угрожающе начал он.

– Того самого, который притащил сюда Потапову, – невозмутимо ответила Большая Берта. – Почему-то в семь вечера притащил. Орала на всю клинику – немедленно подать Салье! Я даже испугалась за нее: вдруг у нее инсульт состоится. Да на моих глазах. Говорю: «Завтра шеф придет и отдаст».

– В самом деле, странно. Что она с ней собралась делать? Да еще вечером. Ей домой бежать, чтоб муж не бросился от ревности калечить всех подряд … Отелло рядом с ним отдыхает. А теперь объясни, какого дьявола ты испортила казенное имущество и меня в стресс загнала?

– Чтобы я могла объяснить, вы должны немного помолчать.

– Молчу, молчу… – торопливо сказал Мышкин.

– Потапова немного успокоилась, тут откуда-то выпрыгнул Литвак. И этот тоже – орать на меня. Найди немедленно Салье, она должна быть тут, сейчас же, иначе всем нам будет очень плохо. Тогда я им говорю: «Все бумаги в ящике заведующего. Сходите на вахту, там ключ от стола. И открывайте».

– Что ты городишь? Я никогда не оставляю ключ на вахте.

– Знаю. Потому и погнала их за ключом. Мне показалось, что им не Салье нужна. Пока они ходили, я своим ключом открыла ваш ящик. С трудом, правда. Сломалось что-то в замке. Забрала всё – на всякий случай. Тут они притащили кучу ключей. Литвак целый час возился. Но замок-то сломан. В общем, мне этот цирк надоел, и я их выгнала. Огорчились оба сильно. Все ваши бумаги и Салье я положила под свежего покойника.

– И вот еще, – она протянула Мышкину предметное стекло со срезом. – Там было только одно.

Дмитрий Евграфович едва не прослезился.

– Танечка, солнце мое! Ты настоящий друг. Наворожу тебе еще одного мужа – в запас, на всякий случай…

Историю болезни Салье Мышкин изучил тщательно – сантиметр за сантиметром. И на странице назначений в верхнем правом углу нашел то, что искал: едва заметную потертость, похожую на следы старого затвердевшего ластика. Он позвал Клементьеву.

– Найди мне где-нибудь кусочек копирки, дорогая.

Через пять минут Клементьева вернулась из канцелярии с угольно-черным лоснящимся листом.

Мышкин оторвал кусочек копировальной бумаги и, затаив дыхание, осторожно потер копиркой след от ластика. На черном фоне проступили белые буквы, вдавленные в бумагу шариковой ручкой: «Индекс-м интенсивно, семьдесят два часа с двухчасовым интервалом».