Джон Китс - Эндимион

Так молвил он, и тут же сердце сжалось.
Волною тёплой накатила жалость:
Он горе стариковское увидел.
Ужель он сердце скорбное обидел?
Ужель обидел старческие мысли
Насмешками, которые нависли
Над ним, седым, опаснее угрозы?
Да, было так; и сам он пролил слезы
Раскаянья, и рухнул на колени,
И хлынули потоки сожалений,
И молвил старец, их не отклоняя:

«Встань, юноша, я Фебом заклинаю!
Я знаю, чем ты дышишь, и тем боле
Сочувствую твоей душевной боли.
Ты открываешь створы той темницы,
Что на мои усталые зеницы
Давила слишком долго. Посетитель,
Сюда ты послан как освободитель,
Хоть этого не знаешь. Не печалуй:
Я — первый друг Любови миновалой.
Да, не люби ты силы неизвестной,
Скорбел бы ныне я, в сей час чудесный.
Но диво небывалое случилось:
Тебя увидел — кровь разгорячилась.
Казалось мне, что век мой догорает,
Но сердце новое во мне играет,
Танцует, как твоё, — и я за это
Тебе открою все свои секреты,
Открою все как есть, не завтра — ныне».

Дух молодой, — пусть в старческой личине,
Ушеё с Карийцем он, и за спиною
Огромной океанскою волною
Следы их смыло, и, расправив плечи,
Старик промолвил:

«Прошлое — далече,
Оно за гранью бытия земного,
И, не вздыхая от пережитого,
Поведаю и радости, и горе.
Когда-то я рыбачил здесь, на море,
И все заливы были мне знакомы.
И день, и ночь я в море был, как дома.
Я с чайками морскими подружился,
Под ураганом ночевать ложился
На голых скалах — и в минуты эти
Я спал, не помня ни о чём на свете.
Довольствовался тем, что жизнь давала.
И так тысячелетье миновало.
Тысячелетье! — Кто-то уничтожит
Всё это взглядом грандиозным? Сможет
Столетия, оставшиеся сзади,
Смахнуть, что грязь, с кристальной водной глади,
Увидеть лик в зерцале водоёма,
В котором всё до чёрточки знакомо?
Нет, я не раб, как был я в годы оны.
Мой долгий плен и тягостные стоны, —
Потоки грязи илистой и мрачной, —
Я уберу с поверхности прозрачной,
И я ещё вернусь к восторгам юным!

Ах, я не пел, не прикасался к струнам.
Я в юности жил скудно, одиноко.
Вздыхало море тяжко и глубоко.
Метались чайки с безнадежным криком
Меж хлябей двух в отчаянье великом.
Порой меня дельфины развлекали;
И золотом, и зеленью сверкали
Там существа, не знаемые мною.
И если море жадною волною
Порою по мою ревело душу
И, всю громаду страшную обруша,
Меня на дно, как щепку, увлекало,
То доброе чудовище ныряло
И, справившись с бездонною пучиной,
Наверх меня тащило. Но вершиной
Всей этой жизни был — покой. Без меры
Был счастлив я под сводами пещеры.
Нептунова я гласа ждал оттуда
И волновался в предвкушенье чуда.
Был вечер летний тёмен. В челноке
Я берега держался, вдалеке
Пастушьей дудки слушал переливы
И блеянье овец без перерыва.
И летний день был тёмен, и, однако,
Его рожденье видел я из мрака:
Я ждал, когда небесные ворота
Откроются — и ляжет позолота
Этонова на волны. На рассвете
Тащил из моря и сушил я сети
И отдыхал; соседям, бедным крайне,
Ежерассветно отдавал, и втайне,
Я часть добычи. Люд не ведал местный,
Кто этот благодетель неизвестный,
И чистый пляж забрасывал цветами.

Чем был я недоволен и мечтами
К чему стремился — гибели навстречу,
Которая блуждала недалече?
Когда б не ты… Хотелось постоянно
Мне высших привилегий Океана —
Хотелось мне свободы абсолютной
На всех его просторах. Я, беспутный,
Блуждал порой меж тем и этим светом,
То жить хотел, то умереть. При этом
Я трудно уживался с остальными
Невнятливыми тварями земными.
Неполным мне казалось наслажденье,
Сначала в совершенном удивленье
Глядел вокруг, о многом забывая,
И вдаль меня несла волна живая.
И как-то я решился, наконец:
Как новооперившийся птенец,
Со страхом я устроил испытанье
Широким крыльям своего желанья.
Я был свободен! Увидал я всюду
Морского дна бесчисленные чуда.
Но говорить о них я не намерен:
Ты сам их видел — в этом я уверен, —
К тому же и в лице твоём печаль,
Ты жаждешь знать подробности едва ль.
Я свой рассказ начну без предисловья.
О горе, горе мне с моей любовью;
Зачем, зачем, прекраснейшая Сцилла,
Главк полюбил тебя? Какая сила
Влекла его из дали чужестранной?
А я любил любовью необманной
Ту, что была пугливою такою
И уносилась птицею морскою,
И острова, и мысы облетала,
Где Геркулес рассказывал, бывало,
Историю — извилистее Нила.
Моя голубка вдаль полёт стремила.
Глядел я вслед — и чувство нарастало.
И страсть моя невыносимой стала
И вспыхнула, от горя пламенея,
Так, что довольной быть могла б Цирцея,
Ужасная волшебница! Я взором
Искал дочь Феба над морским простором,
И остров Эя ночью чудотворной
Меня окутал силой необорной.
В беспамятстве я стал добычей рока.

И сумерки уже теснил с востока
Грядущий день, когда пришёл в себя я.
И небеса от края и до края,
И свежий лес рассветом пронизало.
И где-то рядом лира прозвучала
И смолкла, — и кусты прекрасной розы
Раздвинулись, — и разом смех и слезы
Мне брызнули в лицо. И, словно сети,
За кои я бы отдал всё на свете,
И даже кущи рая, — полонили
Меня слова девичьи; право, были
Росе они подобны. И коснулся
Тут слуха голос нежный: «Ах! Проснулся?
Хоть слово, заклинаю Купидоном,
Промолви мне! В страдании бездонном
Я слёз фиал наплакала, наверно.
Я думала, ты умер. Ах, как скверно!
Но ты живой! До капли источу
Серебряные слёзы: я хочу
Тебя уговорить, чтоб ты остался;
Тогда я не исчахну. Оказался
Ты в холоде, мечтая о тепле?
А может, в небесах и на земле
Тебе улыбки светят безотказно,
Прекрасные, как яблоки соблазна?
Я для тебя нарву их». — И от сласти
Душа моя сдалась верховной власти
Её речей заветных — и подкралась
Она ко мне так близко, что казалось:
На шаг она поближе подойди,
И сердце остановится в груди!

Латмиец! Ничего не утая,
Поведал обо всех соблазнах я.
Не восклицай же, оценив их силу:
Ужели позабыть возможно Сциллу?
С ней смертный совладать не в состоянье.
Амброзия была в её дыханье!
Я жил, как в сказке, — и легко, и звонко.
Она меня, как малого ребёнка,
Среди цветов баюкала. Поток
Вчерашней жизни замер. Я не мог
Ей сердцем и умом не покориться,
Но только в чувстве мог я раствориться,
Не отвечая на призывы звона,
Что издавала арфа Амфиона,
О милой Сцилле мне напоминая.
Когда, одежды неба обновляя,
Блестящий Феб являлся в час вечерний,
Среди цветов, и веточек, и терний
Я обретал сознанье. Без заминки
Я отправлялся в гости по тропинке
К лисицам, белкам и стадам оленьим,
И птицы с их сладкоголосым пеньем
Внушали чувство светлое печали —
И я был счастлив!