Джон Китс - Эндимион

Ты позволь, я дале
Сменю свой тон и буду строг сугубо,
Как властный жезл Плутона, — или губы
Сожгу себе, ведя рассказ неспешный,
Как небо превратилось в ад кромешный.

Что ж, на заре проснулся я однажды;
Алкал я, умирая, как от жажды,
Её любви… Но пусто было рядом!
И, как стрела, напитанная ядом,
Меня досада злая поразила.
На поиски — терпеть не стало силы —
Пошел я в лес. И вдруг под сенью кедра
Отчаянье свои разверзло недра.
Я задрожал, я страх почуял сильный:
Повсюду стон раздался замогильный.
Нутро земное тяжко громыхнуло,
И будто сила некая толкнула
Меня на тропку, что сбегала круто
В долину тёмную. — И в слух мне люто
Вонзались вопли, становясь тем резче,
Чем к пламени, синевшему зловеще,
Я ближе подходил с моей кручиной.
Оно меня, как острый взор змеиный,
Зачаровав, отправило в чащобу,
И там я, испытав и страх, и злобу,
Среди чудовищ, коих было тыщи,
На вырванном корявом корневище
Её увидел. Буйное собранье
Плясало с визгом, хохотом и бранью;
Оно клыки и зубы обнажало;
Сулили смерть язвительные жала;
И гады здесь шипели и лоснились,
Какие и Харону б не приснились.
И женский взор, жестокий и стеклянный,
Тиранствуя, владычил над поляной.
И женщина, командуя оравой,
Там потрясала палицей корявой,
И с окриком внезапным и гортанным
Она швыряла чудищам поганым
Сверкающие гроздья винограда,
И с топотом вокруг толкалось стадо,
Прося ещё. И, усмехнувшись едко,
Она, представь, омеловую ветку
Из чёрного фиала окропила.
Собранье застонало и завыло,
Как будто ожидало смертной казни.
И ветку подняла она; в боязни
Чудовища взмолили о пощаде,
Но женщина с презрением во взгляде
Им брызнула в глазищи маслом чёрным.
И с криком, с коим по путям неторным
Идут порой страдальцы пилигримы,
Уроды, волхвованьями томимы,
Распухли жутко, каждого распёрло
От кончика хвоста — по грудь — до горла.
Вдруг — тишина; и, как под ураганом,
Промчавшимся над сборищем поганым,
Где в воздухе, уныньем напоённом,
Борей, казалось, борется с Пифоном,
Исчезли все — но то была не буря:
То женщина, чело своё нахмуря,
Их изгнала кивком одним небрежным.
Но чу! С весельем диким и безбрежным
Сатиры, фавны вырвались из ночи.
Быстрей кентавры были бы не в мочи
Свершить набег разбойный. И с поклоном
Там выступил громадный слон. Со стоном
Промолвил он: «Великая Богиня
Всех горестей, что мир терзают ныне!
Закрой, молю, навек мои зеницы
И тем избавь от тягостной темницы!
Не возвращай мне власти, и короны,
И воинов клыкастых легионы;
С женою разлучи меня, с детьми,
И силу, и здоровье отними, —
И отними весь мир — земной, чудесный,
И отними весь мир — иной, небесный, —
Мне не страшны ни горе, ни тоска —
Была бы только смерть моя близка.
И радостно умру я в те минуты,
Как упадут мучительные путы.
Пускай умру на холоде в конце я,
Внемли, Богиня! Смилуйся, Цирцея!»

Услышал имя — и в одно мгновенье
Я замер в ледяном оцепененье,
И правда, словно сабля, полоснула,
И гибель наконечником блеснула.
Мой бедный дух, что страху покорился,
В пещере ночи сгинул, растворился.
Ужасным было это пробужденье!
И ненависть, кошмары, отвращенье
Там учинили надо мной расправу,
Деля трофей. И в дикую дубраву
Я побежал. Три дня я был в дороге,
И вдруг — она, вся в ярости. О боги!
И до сих пор не в силах дрожь унять я,
Тот хохот вспоминая и проклятья:
«Где розы? Где пушок чертополоха? —
Из них бы няньку вылепить неплохо:
Пускай она в тебе души не чает,
Пускай тебя, мой лакомый, качает,
Служа тебе усерднее и рьяней, —
Ты слишком нежен для моих касаний!
Пускай поёт неслыханные песни,
Пускай на грудь, стократ моей чудесней,
Она повесит голову в печали.
А что же дале, дале, дале, дале?
Мелькнет пустяк — всего тысячелетье! —
И рок, — здесь не могу не сожалеть я, —
Прервёт сие бессмертье. В эмпиреи
Лети над морем, голубь! На тебе я
И пёрышка не трону. В тяжкой муке
Я чую приближение разлуки». —
«Так мы должны расстаться?» — «Да, и вскоре.
Но прежде чем меня оставишь в горе,
Поплачу я, тебя благословляя.
Бессмертна — помни! — плоть твоя живая:
Ты — небожитель. Но, любя сердечно,
Я потому прощусь с тобой навечно;
И молодость любя твою, и силу,
Я предопределю тебе могилу.
Придёшь ты в край, где ширью плещут воды,
И минут годы, годы, годы, годы,
Но, старясь, ты на путь не ступишь веки,
Которым все уходят человеки,
Но десять тысяч лет, я обещаю
Прочахнешь ты, пока не завещаю
Я косточки могиле неизвестной.
Прощай!» — И обеззвёздел свод небесный:
Волшебница исчезла. О пощаде
Взмолиться даже олимпийцев ради
Я не успел; и с песнею военной
Отчаянье вступило в бой с геенной.
Но кто-то мне дорогу указал,
И я пошел, — я спорить не дерзал, —
И вышел к морю в месте незнакомом,
И море стало мне родимым домом,
И всякий раз, входя в его прохладу,
Я чуял благотворную отраду,
И с волнами в ту пору ежечасно
Я был готов сражаться сладострастно,
И ликовал в лихой моей скорлупке,
И кости были целы и не хрупки.

Здесь, юноша, я выплакаться жажду,
И как не плакать? Между волн однажды
Узрел я нечто в ужасе великом,
И это нечто было мёртвым ликом,
И то была возлюбленная Сцилла!
Цирцея! Ведьма! Прoклятая сила!
Невинной мстишь за то, что я когда-то
Любил её? — Ничто тебе не свято!
И волосами с яростью упорной
Играли волны, как травою сорной;
И с нею, мёртвой, с ней, такой холодной,
Помчался я вперёд по глади водной,
И прилетел к хрустальному чертогу,
И подошёл к жемчужному порогу,
И двинул створы дивного портала,
И в зал вошёл под своды из коралла,
И было там безлюдно и печально,
И царствовал там холод изначально,
И вдруг… — Но пусть отселе в продолженье
Твое заговорит воображенье —
Я Сциллу в нишу положил — и скрылся.
И стан мой стройный вскоре искривился.
И молод, и красив на зависть многим,
Я стал ничтожным, старым и убогим.

А дале… Впрочем, надо ли про это?
В дальнейшей жизни не было просвета,
И чтоб не довели мои реченья
Тебя, мой друг, до умопомраченья,
Я расскажу, какой помог мне случай
От чёрных чар волшебницы могучей
Избавиться наполовину.

Рядом
Сидел я как-то с бурным водопадом
И со скалы вдали заметил судно,
Что продвигалось медленно и трудно.
Оно исчезло вдруг за горизонтом,
И выстроились тучи грозным фронтом;
Заныли ветры. С собственной тоскою
Старик Эол не справился. Морскою
Играя пеной, вздыбленные воды
В небесные её бросали своды.
И вот кораблик снова показался.
Он меж валов беспомощно метался.
Пел ураган то басом, то дискантом.
Матросы тщетно лазали по вантам,
А остальные выли и стонали.
И бездны пасть увидел я в финале.
Они б спаслись, однако старики
Команды отдавали, вопреки
Моим советам. О, со страстью всею
Гееннопорожденную Цирцею
Я проклинал, ведь прямо на глазах
Там люди погибали, и в слезах
Я вглядывался в бешеное море,
Бессильно повторяя: «Горе! Горе!» —
Но книгу с жезлом над волной морской
Внезапно кто-то старческой рукой
Мне протянул — и с плачем я склонился
И принял те сокровища, схватился
За палец было — но, увы мне, тело
Ушло на дно. А небо посветлело,
И шторм утих, и потеплело явно.
Благоговейно, трепетно и плавно
Листать я начал влажные страницы.
Отрадно было в чтенье погрузиться,
В пространные вникая рассужденья.
Я всё забыл, как в сладком наважденье,
И чтению тому отдался весь я,
И взоры поднимал я в поднебесье,
И вновь читал, и каждую Атласом
Я поверял строку, но с каждым часом
Всё легче становилось злое бремя.
Надежда мне блеснула в это время
С тиранством кончить. Слушай со вниманьем,
Ведь ты — порука сим обетованьям.