Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Самое большое преимущество Ли Ланьни было в ее неумолимом оптимизме, она была бойцом, который не бежал с поля боя после легкого ранения, а из-за тяжелого — не плакал. С четырнадцати лет в какие только больницы она не попадала. Операционные, катафалки, простыни на трупах, морги, гробы из красного дерева; оплакивающие покойных родственников в ночи, больной с изувеченным лицом после операции, человек на пороге смерти, истощенная лейкемией девочка, пожилая тетушка с гладкой и блестящей лысиной после химиотерапии, темнокожая женщина, которая постоянно тревожила всех руганью и стенаниями из-за уремии, тетя из палаты для тяжелобольных с нарушениями эндокринной системы, лицо которой опухло до такой степени, что стало похоже на лицо всплывшего утопленника… Все это стало для Ли Ланьни обычным делом.

В четырнадцать лет, когда мне оперировали ангиому [53] Ангиома — опухоль, состоящая из новообразованных кровеносных сосудов. , я сама залезла на операционный стол, сама преградила путь военному автомобилю на дороге, а когда мне еще не сняли швы, сама вернулась в дом, находящийся довольно далеко от больницы. В семнадцать я провела полгода в госпитале Гуанчжоуских военных сил, с первого октября, дня образования КНР, до Праздника весны. Родители тогда находились на севере Гуандуна, и от них не было никаких вестей. Я не плакала, уже привыкла. Я стала самостоятельной еще в девять лет.

В двадцать два года я лежала в клинике медицинского института Сунь Ятсена в Гуанчжоу в отделении эндокринопатии, на том же этаже находилось отделение тяжелых почечных заболеваний и палата для больных редкими заболеваниями. Если днем обнаруживали труп больного, то его вывозили на кушетке, и это было привычное дело. В маленькой палате, где я лежала, была двадцатисемилетняя девушка.

В первую же ночь был слышен надрывный плач — это плакали матери и дети, было беспокойно. Следующей ночью, в еще более поздний час опять кто-то плакал. Слышно было, что это родители оплакивают своего ребенка; из коридора доносилась речь медсестры, и из-за того, что она говорила, они плакали до потери сознания. Не знаю, в который час, но было темно, когда соседка по палате встала, и, скрестив руки и положив ладони на плечи, стала слушать. Через москитную сетку не было видно выражения ее лица. Я спросила:

— Сестрица, тебе страшно?

Прошло много времени, прежде чем она внезапно заговорила:

— У них у всех есть те, кто их оплакивает. Когда я умру, кто будет плакать по мне?

Я сглупила и сказала:

— У тебя есть папа и мама, которые будут плакать. Это только по мне плакать не будут.

Девушка ничего не ответила и на ощупь задернула сетку. Я уставилась на слабый лунный свет за окном, и на меня внезапно накатила грусть. Если бы я умерла сегодня вечером, то действительно бы никто не стал плакать? Где мои родители? Нет ни телефонной, ни почтовой связи. Скучают ли они по мне?

В ту ночь мне просто необходимо было поплакать. Но слез не было, лишь слегка увлажнились уголки глаз. Я вспомнила, как плакала, когда была маленькой, всегда кричала: «Ма-а-мочка!», и чем сильнее кричала, тем больше проливала слез. Я беззвучно зашевелила губами, будто произнося «ма-а-мочка»… Это было странно. Я попробовала вновь беззвучно позвать «па-а-почка», но и в этот раз не заплакала. Если я заплачу, то кого же мне тогда звать? На кого я могу положиться? О ком я буду скучать? Такой темной ночью, когда по палатам бродит смерть, кого мне слезно просить о помощи?

Некого.

Некого.

Во сне я увидела умершего деда. Он спустился с койки в морге. Я, одетая в рубашку для больных, как раз ложилась в больницу. Медсестра сказала, что мой дед хочет меня повидать. Я подумала: «Дед умер, уже прошло несколько лет, как же так?.. Господи, неужели он не умер, а на него просто никто не обращал внимания в больнице?» На полу действительно лежал дед. Медсестра не выдала ему одежду, поэтому в холоде его обнаженное тело свернулось калачиком, его тощая спина изогнулась, будто лук. Он сказал:

— Врач вызвал меня к себе, сказал, что я не переживу этот день. Они не разрешают мне больше здесь жить, придумай, что мне делать!

Его руки были холодны как лед, я стояла на коленях перед ним и держала их, не отпуская. Я не могу плакать, я должна беречь свои силы, чтобы согреть его своим теплом, я спасу его жизнь! Я продолжу держать его руки, не дам ему умереть. Дедушка упал в обморок. Никто не пришел мне помочь. Я здесь окоченею. Я умру от холода. Я боюсь, что вот-вот сама потеряю сознание и отпущу его руки. Мои руки связаны с его жизнью! Даже если я смертельно устану, заледенею, я не могу ослабить хватку. Но у меня на самом деле не осталось ни капли сил. Я волнуюсь. Я боюсь. Я начинаю злиться. Если умру, то, думаю, кто-нибудь заменит меня и поможет деду, а значит, я могу позволить себе умереть. Холодно, холодно, холодно… Я проснулась. Все тело было заледеневшим.

Следующие несколько ночей мне снились подобные сны. Во сне я уставала еще сильнее. И в каждом из снов я была свидетелем того, как кто-то умирал, или кто-то наблюдал, как умираю я, или как я была на собственных поминках, или как мы с умершим старым другом блуждали по незнакомому городку и не могли найти место, куда бы нам хотелось отправиться.

А вот другой сон.

Я вместе с каким-то путником шла по гористой местности, покрытой очень редким лесом. И в кустарнике впереди был мертвец. Я не осмеливалась посмотреть на него. Мы залезли в потрепанный грузовик марки «Цзефан» [54] «Цзефан» — в переводе означает «Освобождение». . Там был большой канал, похожий на речку Хунци, вода в нем текла не очень быстро, он был всего лишь три-шесть сантиметров глубиной. Когда мы взбирались на гору, автомобиль заглох, мы вышли из него. Огляделись, а в воде канала кровь! И много-много расчлененных трупов, и все это были трупы школьников! Руки, руки, один кусок ноги, еще один, портфель, башмачки, еще ноги… Ох, голова! Как вышло, что так много школьников умерли в реке? Почему нет ни одного целого трупа? Из водопропускной трубы тоже торчали трупы, на этот раз они были целые. Непрерывно, один за другим они выскальзывали наружу. Два скрюченных трупа застряли в отверстии трубы.

Я изо всех сил закричала:

— Они же все дети, столько много детей умерло! Как же они умерли?

После пробуждения перед моими глазами все еще стояла эта картина с ручками, ножками и другими частями тела. В трубе голова школьника; скрюченное тельце другого.

Меня тошнило. Желудок выворачивало. В моей голове кто-то очень хотел сойти с ума, но я умышленно сдерживала его. Я хотела пойти позагорать. Хотела нажать на выключатель воспоминаний.

Фромм писал: «Сон — это универсальный язык человечества. (…) Когда мы спим, нам не нужно приспосабливать внешний мир к своим потребностям. (…) Мы свободны от бремени труда, от необходимости нападать или защищаться, от необходимости наблюдать за действительностью и овладевать ею. Мы видим сны, создаем в своем воображении истории, никогда не происходившие наяву и порой даже ни на что не похожие».