Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Перед очагом обычно стоял шкаф для посуды. Его верх сплели из тонких бамбуковых веточек. Плетение было таким густым, что даже муравей не смог бы пробраться внутрь. Нижнюю часть сплели из толстых стеблей. Между стеблями оставались широкие щели, совсем как в окружавшей двор изгороди. Внутри хранили ножи и кухонные доски. Свиной жир держали в зеленом глиняном кувшине. Внизу стоял чан для воды. Воду приносили с реки, иногда туда попадала пара рыбешек. В воду клали цинковый купорос. Маленьким я пил воду прямо из чана. Чашка для воды была вырезана из тыквы. В детстве я услышал от взрослых, что умершие родственники — это луны, заключенные в чане с водой. Однажды ночью я встал попить воды, увидел в чане отражение луны и испугался так, что не мог вымолвить ни слова.

В горшках рядом с чаном для воды хранились соленья. Их готовили из зелени. После сбора зелень мыли, просушивали, развесив на плетеной изгороди огорода, мелко крошили и сушили на солнце, разложив на бамбуковых подносах. Спустя несколько дней зелень выкладывали в горшки, посыпая каждый слой солью. Зелень плотно утрамбовывали, накрывали тонкой бумагой и обвязывали жгутом из рисовой соломы. Этот жгут походил на косичку, которую носили при династии Цин. Горшок переворачивали вверх дном и помещали в керамический чан, в котором часто меняли воду. Похожим образом готовили сушеный редис, разве что приправ для него требовалось больше. В ход шли бадьян, укроп и острый перец. Перед тем как класть редис в горшки, его топтали ногами. Я как-то услышал, что лучше мять редис немытыми ногами. С тех пор я никогда больше не ел сушеный редис. Если слегка обжарить соленья в масле и сдобрить ими рисовую кашу, получится очень вкусно. Как говорят у меня на родине, выйдет так вкусно, что брови отвалятся.

За очагом все было иначе. Сюда попадало совсем мало света. Если присесть там, тело насквозь пропахнет золой. Щипцы для дров всегда стояли справа у стены так, чтобы их было удобно брать. Я садился рядом и начинал плести узелки из соломы. Мне с самого раннего детства нравилось это занятие. Каждый год на Праздник весны нужно было наплести узелков, и эту работу всегда выполнял я. Когда готовили еду, на растопку шла рисовая, пшеничная или любая другая солома. Лишь ближе к концу года, когда на пару варили пампушки, в печь кидали тростник и хворост. Сбоку в печи было отверстие, где держали коробок спичек с зелеными головками. Маленьким я любил сидеть рядышком и играть. Спички нужны были мне для игры, они изображали монахов. Я обряжал их в рясы, сделанные из жертвенных денег. В зимнее время мне нравилось разводить огонь. Языки пламени сверкали передо мной, грели лицо, отчего оно становилось ярко-красным. Иногда в печи пекли ямс или твердые конские бобы. Даже когда пламя гасло, из печи по-прежнему вылетали редкие искры, обдавая теплом все вокруг.

Я проснулась от тоскливого звука — едва светало.

Открыла глаза, включила свет, уперлась спиной в изголовье кровати, медленно соображая, откуда идет звук: вот оно что, на реке шумит пароход. Этот звук, густой и низкий, натыкаясь на волны, захлестывая сам себя, пробирался вперед; он становился все ближе, и казалось, что пароход идет уже через изголовье моей кровати. Так шуметь мог только большой пароход. Мне доводилось мельком видеть их солидные корпуса на берегу реки, но я и понятия не имела, что перед рассветом пароходы стонут, словно язык их сжигает какая-то тайна. Шум раздался внезапно, он ярко вспыхнул, и речные волны превратились в раскаленное горнило.

То была моя первая ночь на берегу Дунцзян [147] Дунцзян — река в китайской провинции Гуандун, сливаясь с реками Бэйцзян и Сицзян, образует реку Чжуцзян. В дельте реки Дунцзян расположен город Дунгуань, в котором и происходит действие. . С марта по август 2013 года я снимала квартиру в доме на берегу реки. В верхней части двери красным баллончиком по оцинкованной жести были выведены цифры: «610». Для этого семиэтажного здания я была жильцом шестьсот десятой квартиры. Она нелепо выделяется в череде моих жилищ: и в родительском доме в Хами, и в женском общежитии в Урумчи, и в горном домике в Линнане я жила не одна. Но здесь, в съемной квартире у реки, я оказалась в полном одиночестве, вырванная из прежней жизни, словно сердце из тела.

Меня спрашивали:

— Где ты живешь?

— На берегу реки.

Мне нравились эти слова: берег, река. Я приехала из пустыни на Северо-Западе и никогда не надеялась, что в моем распоряжении окажется целая река; прожив много лет на окраине страны, я привыкла к холодному безразличию пустыни, и хотя одинокие дни у Дунцзян вовлекали меня в незнакомый строй жизни, в них все же таился давно привычный мне дух; из всего, что я испытала на юге, эти дни стали самыми острыми.

Моя жизнь в съемной квартире началась так же резко, как грохот пароходного двигателя — он пронесся по речной ряби, пронзил воздух, отрезав пути к отступлению, ударил в барабанные перепонки, разбудил меня, и я поняла, что увязла в полном боли лабиринте выживания [148] «…увязла в полном боли лабиринте выживания…» — видоизмененная цитата из романа Чжу Тяньвэнь «Записки из глухомани» («Хуанжэнь шоуцзи»). и должна мобилизовать все клетки тела, чтобы одолеть эту новую жизнь, поджидавшую меня с камнем за пазухой. Даже в эту минуту я еще не знала, где и в каком времени нахожусь, не знала предела своих чувств, не знала, как долго смогу бороться; в минуту, когда земля еще не прокалилась от солнечных лучей, в миг между светом и тьмой, между началом и концом, я, словно перелетная птица, что странствует по чужим землям, должна была одним рывком взмыть в воздух, пробраться через городской лабиринт, уворачиваясь от буйных, слепящих неоновых огней, долететь до бетонных зарослей, а там влиться в причудливый обряд, слой за слоем содрать с себя кожу, смиренно сдаться на волю победителя и наконец обрести новую жизнь.

Мост Ваньцзянцяо был серым. Вдоль незатейливых поручней шла пешеходная дорожка, середину моста отвели под проезжую часть, а от нее низкими перильцами отгородили необычно узкую велосипедную дорожку. Это место напоминало мне мост Сидацяо в Урумчи — с него открывался вид на храм в парке Хуншань, а с моста Ваньцзянцяо была видна пагода Цзиньаочжоу на берегу Дунцзян.

Каждый раз, когда я ехала по мосту на велосипеде, у меня перехватывало дыхание. Вот женщина посадила грудничка в мешок за спиной и что есть силы жмет на педали, руки и ноги ее отливают черным блеском; вот мужчина в соломенной шляпе и в шлепанцах катит на трехколесном велосипеде, в кузове везет овощи, они просвечивают темно-зеленым из-под пластиковой пленки (едут на рынок в Сицунь). У рикши нет клаксона, и потому всю дорогу он кричит: «Посторонись, посторонись!», и велосипедистам приходится останавливаться и жаться к обочине; в дождливый день люди едут с зонтиками в руках, накидывают на плечи дождевики, надевают резиновые сапоги; вот отец приподнял полу дождевика и укрыл ею сидящего за спиной ребенка, а сам, раскрасневшись, крутит педали.