Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Говоря о господине Цяне и о Мастере вместе, я стараюсь быть максимально объективной и справедливой. В то время господин Цянь хоть и занимал место председателя Ассоциации каллиграфов, но из-за возраста был вынужден выйти из Народного политического консультативного совета. Мастер же был первым заместителем председателя, и его авторитет рос день ото дня, вполне естественно, что он придет на смену господину Цяню. Много лет спустя я поняла, что учитель уже был негласным преемником Ассоциации каллиграфов. Однако же во всем мире нет более неудобного и опасного места, чем «наследник трона». Есть и те, кто бросает завистливые взгляды, есть и те, кто принимает выжидательную позицию и наблюдает издалека, а император подсознательно всегда недолюбливает наследного принца. Когда, как отражение в зеркале, появляется наследник, бессильное желание вернуть молодые годы начинает пожирать человека изнутри. Это человеческая слабость. Отношения господина Цяня и Мастера всегда были благородными. И тем не менее господин Цянь принял оборонительные меры против Мастера. На собрании по распределению обязанностей на новый период Ассоциация каллиграфов многозначительно учредила должность «старший заместитель председателя», и, конечно же, им стал не мой Мастер. Я убеждена, что Мастер не придавал значения этой тонкой комбинации, а господин Цянь не вполне отдавал себе отчет в том, что делает, но, конечно, были и те, кто хорошо понимал всю ситуацию — они-то и вели закулисные игры, они-то и размахивали мечами во дворе с лотосами. Естественно, не без молчаливого согласия господина Цяня. От острия их мечей веяло холодом, они могли с большого расстояния перерезать глотку. В тот день во дворике с лотосовым чаном у меня в душе все клокотало, но я не могла издать ни звука. Бедная, двадцатилетняя я.

Я запрокинула голову, чтобы не видеть, что происходит во дворике. Мне очень хотелось схоронить свои мысли где-нибудь подальше, в синем небе или в белых облаках. В этот момент мой взгляд скользнул на дикорастущие фуксии, свисавшие с черепицы крыши. В главном дворе Китайской федерации литературы и искусства на крыше строения по левую руку рядами росли фуксии, был как раз период их цветения. Каждый цветочек был таким изящным, таким трогательным! Они льнули друг к другу, напоминая церковный хор. Я человек неверующий, и уж тем более я далека от христианства, но я вдруг услышала пение псалмов, доносившееся со скатов крыш, и увидела укутанные в платья торжественно-возвышенные фигуры — самих тел я, конечно же, не видела.

Когда уже спустя много лет после того, как бросила каллиграфию, меня спрашивали, не потому ли я ушла, что мой Мастер потерпел поражение, и я как представитель партии «наследного принца» ощутила безнадежность своих перспектив, я сразу же начинала отпираться. Подсознательно такое упрощение меня задевало. Более того, тогда все в правлении, не говоря уже о господине Цяне и Мастере, относились ко мне хорошо, в какой-то степени я была их общей ученицей и гордостью. Но сейчас, возвращаясь в прошлое и еще раз обдумывая всю ситуацию, нельзя полностью исключить и такого варианта. Кроме того, в маленьком городе такие понятия, как эстетические критерии и художественный суд — это какие-то заоблачные материи. Суды — это для тех, у кого нет крыльев, а кто умеет летать, обломав крылья, неизбежно падает на землю. Такая безнадежность хотя и дальновидна, но и последовательна до конца. Тот конфликт оставил очень сильный неприятный осадок у меня в душе. С тех пор я боюсь мэйнстрима, сторонюсь заниматься делами управления, и мое такое отношение вызывает у людей крайнее недоумение.

«В поле травы есть ползучие…» [212] Цитируется строчка из стихотворения в «Шицзине» («Книги песен»). Большинство работников народного искусства я могу сравнить лишь с сорняками. Я и сама такой вырванный с корнем сорняк. У моего Мастера было по-другому, у него очень прочные отношения с каллиграфией. Он пророс из ползучей травы, превратившись в орхидею. Мастера постепенно теснили из Ассоциации каллиграфов, пока он совсем не оказался за дверьми. Но он был человеком талантливым и многосторонним, и впоследствии его кандидатуру выдвинуло Уездное общество поэзии в качестве руководителя. Но я-то знаю, что больше всего он все же любил изящество черных и белых линий. У людей сжималось сердце, когда они видели, как несправедливо обошлась с Мастером судьба. Эта боль была не острой, а приглушенной, распирающей изнутри и уже пустившей отростки. Но тем не менее каллиграфию Мастер не бросил; он составил учебное пособие, издал книгу, восхваляющую каллиграфов прежних эпох, и еще составил энциклопедию о выдающихся каллиграфах-земляках прежних эпох. В этой последней книге напротив своего имени и имени господина Цяна Мастер поставил многозначительные точки.

Господин Цянь скончался в возрасте восьмидесяти трех лет. Жена Мастера, узнав об этом, сразу поспешила в больницу и от лица своего мужа сделала три земных поклона перед телом усопшего. Искренность, с которой она кланялась, растрогала всех присутствовавших. Люди близкого круга поняли, что таковы были принципы самого Мастера, всегда державшегося с достоинством, как бы горько и обидно ему ни было. В то время Мастер как раз был занят изданием энциклопедии о выдающихся каллиграфах-земляках прежних эпох и уже даже получил расписку о приеме в печать. Он был в нерешительности, надо ли включать работы господина Цяня в сборник, раз тот уже скончался. Ликвидация печатных пластин — что с экономической точки зрения, что по энергозатратам — может испугать кого угодно. Но только не моего Мастера. Я знаю, что это был для него непросто, возможно, в душе он колебался, но в конце концов он сделал этот шаг. Смерть господина Цяна стала для Мастера и испытанием, и его звездным часом.

Господин Цянь умер, но его каллиграфия продолжает жить. Мастер доказал, что ничто не может затмить блеск искусства господина Цяня.

Прошло уже столько лет, и я уже не занимаюсь каллиграфией, но я все равно отношусь к Мастеру как к своему Учителю. И все больше уважаю его.

Когда закрывается дверь, открывается окно. Вернувшись из Пекина, с Люличана, домой, я зажгла сандаловые благовония в кабинете, расстелила войлочный коврик, положила на него лист бумаги сюаньчжи и стала растирать в тушечнице хуэйчжоускую тушь. Благоухающий дым, поднимавшийся словно утренний туман в горах, щекотал ноздри. Казалось, я могу в нем заблудиться, потеряться, но никогда прежде я так ясно не ощущала собственное «я», как теперь. Две длинных, в четыре чи, полоски бумаги с семью декоративными кружками предназначались для написания вертикальных семисловных парных надписей для украшения дверей. Сейчас я их положила горизонтально; возможно, разрежу их на листы, чтобы сделать альбом с каллиграфическими работами, или же напишу на них длиннющее письмо — какой бы ни была форма, она всегда будет отражением наших внутренних мыслей.