Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Мое непосредственное активное участие в событиях каллиграфического мира несомненно продлило мою жизнь в искусстве. Однако же меня никогда не покидало болезненное чувство: это не мое! Я была тесно связана с каллиграфией внешне, но внутренне мы с ней близки так никогда и не стали. В наших отношениях всегда сидела заноза, причинявшая мне страдания — торжественное и благоговейное выражение лица моего родителя и его ожидания в отношении меня. Я прилагала усилия, но результат выходил прямо противоположный.

Когда после окончания института я вернулась в родные края устраиваться на работу, то есть когда я уже стала совершенно самостоятельным человеком, я объявила во всеуслышание, что с каллиграфией покончено и мне больше нравится литература. Отец предпринимал попытки поправить положение, говорил, что одно другому не мешает, но я была непреклонна и заявляла, что полностью ухожу из каллиграфии и не буду больше ни писать, ни участвовать в каллиграфических мероприятиях!

Возможно, внутренне я никогда и не участвовала в них. И сейчас я лишь разыгрывала заранее отрепетированную сцену, которую оттягивала так долго. А то, что я иногда была поглощена каллиграфией, — это просто я, позабыв о себе, вживалась в роль. Симона Вейль [209] Симона Вейль (1909–1943, фр. Simone Adolphine Weil) — французская философ и религиозная мыслительница. , когда привела метафору этой «чужеродности», в общем смысле говорила о том, что вода у пловца вызывает смешанное чувство наслаждения и страдания: плавание доставляет ему радость, а усталость — боль. Если он хочет плыть, то вода для него — наслаждение, а если хочет остановиться, то она становится мучением.

Каллиграфия была для меня источником страданий.

Я всегда хотела остановиться.

Ради самой себя.

Не из-за кого-то.

Остановиться?!

Поезд мчался навстречу ветру, синие васильки около железнодорожных путей легонько махали своими листиками-ручками, с платформы доносились голоса продавцов, пейзаж за окном превратился в одно сплошное полотно — как тут было остановиться? И кто наделил меня такой неимоверной старательностью?

То, что мне удалось сесть на этот несущийся вперед поезд, в глазах других выглядело невероятной удачей. В год, когда мне исполнилось двадцать, меня выбрали в качестве члена правления уездной ассоциации каллиграфии. Правление состояло из девяти человек. Кроме меня и еще одной сопливой девчушки остальные были мужчины-каллиграфы среднего и пожилого возраста. Уездная ассоциация каллиграфии представляла из себя общественную организацию с тремя «без»: без рабочего помещения, без штата сотрудников и без денежных средств. Уездное отделение Китайской федерации литературы и искусства было отчим домом для таких организаций, как наша, и когда у нас проводились собрания, мы ходили туда на чай. Федерация литературы и искусства располагалась в районе Чаошань в традиционном для этих мест домике; если идти с улицы Вэньхуа-лу надо еще свернуть два раза. Крыша внешней стены поросла зеленым мхом, дверные рамы были сделаны из прочного камня. Когда проходишь первые ворота и с внешнего дворика смотришь во внутренний, сразу ощущаешь его бесхитростную простоту и душевность: посреди двора в чане растут лотосы, летом листья-шапочки приподнимаются и под ними, прячась в листве, иногда распускаются один-два цветка. Чан с лотосами был темно-коричневого цвета со светло-болотным узором. Поверхность чана была равномерно поделена четырьмя медальонами в форме тыквы-горлянки с народными мотивами вроде пары уток мандаринок. Это был древний дом. Заходя в Федерацию посидеть, работники культуры ощущали себя в «изысканном обществе».

Жаль, что когда я оказалась в этом дворике в должности члена правления Ассоциации каллиграфии, дым сражения уже приближался в мою сторону. Первое заседание Ассоциации каллиграфов оказалось настоящим военным противостоянием. Какая-то народная художественная группа стала местом, где развернулась прямо-таки уменьшенная версия настоящего исторического политического раздора. Алебарда синего дракона, длинное копье со змеевидным лезвием, секира, меч «итяньцзянь», кинжал «чешуйка дракона» — в ход шли все средства, то и дело раздавался звук скрещивающихся клинков, в каждом выпаде была мощь и энергия, желание подавить.

Эти события произошли восемнадцать лет назад. Мне кажется, я потому имею смелость и силы описывать те события, что один персонаж, стоящий за кулисами, развязал мне язык, и имя ему — время. Эти события относятся к двум моим уважаемым учителям. Господин Цянь был основателем и председателем нашей уездной Ассоциации каллиграфии, на то время он был переизбран уже в третий раз. Его имя звучало на весь регион Чаошань, и его уважали в каллиграфических кругах. Базовые навыки в каллиграфии он приобрел, тренируясь писать осколком красного кирпича, он копировал вэйскую надпись с каменной стелы «Эпитафия Чжан Сюаня / Чжан Хэйнюй» и выработал свой собственный стиль. Когда я с ним познакомилась, он был уже состоявшимся каллиграфом в возрасте. Господин Цянь преподавал китайский язык и литературу у моего отца в средней школе. Когда мы с ним общались, он иногда вспоминал истории из детства моего отца. Например, однажды на экзаменационном билете были написаны три темы на выбор для сочинения. Мой отец невнимательно прочитал задание и сдал три сочинения, причем все были написаны блестяще. Господин Цянь всю жизнь жил литературным трудом, каждый раз, когда я бывала у него дома, его стол был завален записями. Иногда я до глубокой ночи слушала, как он, разворачивая свиток за свитком, рассуждал о каллиграфии. Бывало, он так воодушевлялся, что мне приходилось стоять около стола и помогать ему держать работы. Господин Цянь был человеком искусства. Но объяснять каллиграфию не было его сильной стороной. У него я только полировала свои уже имеющиеся знания. Даже после стольких лет редкие, труднопроизносимые профессиональные термины кучей слипшихся комочков хранятся в моей памяти. Был и другой важный персонаж. Когда я училась во втором классе средней школы, Ассоциация каллиграфии проводила одно мероприятие, на котором я увидела до странности худого человека; о нем мне как-то рассказывал господин Цянь, и я подошла к нему поздороваться. Впоследствии этот человек стал моим Мастером. Его специальностью был русский язык, а в новом полугодии оказалось, что он ведет у нас английский. То было свободное и светлое время. Наша школа имела историю, школьные порядки были незамысловаты и справедливы. Директор по имени Цзя Ифан сам был учеником, а потом и учителем в нашей школе, чем невероятно гордился. Таким образом между мной и Мастером завязались ученическо-преподавательские отношения. В учебном корпусе нашей школы у моего учителя была своя каморка, и на письменном столе всегда лежали кисть и тушь. Учитель со всеми был в хороших отношениях, и к нему часто заходили друзья побеседовать — все они знаменитости нашего города. В переменках между занятиями мы, его ученики, часто забегали к Мастеру пописать каракули и иногда без всяких церемоний шутили с ними. Бывало какой-нибудь младший школьник, озираясь по сторонам, словно чайка, заглядывал в кабинет учителя, сжимая в руках только что написанные сочинения, и тогда все собравшиеся в комнате окружали его и наперебой высказывали свое мнение. Мой Мастер всегда высказывал больше поощрительных отзывов, но когда дело касалось таких важных моментов, как выбор образцов каллиграфии для копирования, он давал советы по делу, и если ученик был смышленым и продолжал работать, он тоже становился учеником нашего Мастера. В преподавании у Мастера никогда не было кастовых предрассудков, он никогда не настаивал на том, чтобы ученики повторяли его манеру. Десять с лишним лет назад мы организовали первую выставку каллиграфии нашего учителя и его учеников, и она стала настоящей сенсацией. Специалисты недоумевали: у всех восьми учеников стиль письма очень отличается друг от друга, а у некоторых вообще не видно преподавательской школы. За это я очень уважаю учителя: как хороший педагог он передавал суть, а не внешние приемы. Среди учеников учителя я была единственной девочкой, меня называли Хэ Сяньгу [210] Хэ Сяньгу — небожительница, входит в группу почитаемых даосских святых «Восемь бессмертных», единственная в группе женского пола. среди Восьми даосских бессмертных. Я дружила только с мальчишками и, общаясь с ними, слабо осознавала половые различия. Жена Мастера даже немало беспокоилась из-за меня по этому поводу.