Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Прожорливый станок каждый день глотает чертежи
и металл,
небесные звезды, росу, соленый пот,
клацая шестеренками,
выплевывает прибыль, банкноты, ночные клубы…
Он видел оторванные пальцы,
невыплаченное жалование, затемнение в легких,
горькие, саднящие воспоминания.
Мрак повсеместно, какое количество людей
сможет выжить
благодаря железным пластинам?
От нищеты погрязшие в долгах
склоняются над мокрым и прохладным железом,
обреченно двигаясь;
сколько раз любовь умирала среди железа?
Как сталь, черствы сердца в миру, чиста и горьковата
жизнь наемной работницы.
Ей неизвестны тьма и звезды,
все, что порождает тени,
когда, наконец, она исчезнет,
нежное и трепетное сердце
предстанет миру.
За ее спиной огромный станок, его наводящий тоску,
приглушенный гул похож на любовь,
на ненависть, на боль,
на потаенный лунный свет среди металла.
Пережив отведенный срок, он скрежещет
и разваливается,
его старые вены покрыты застарелой ржавчиной.
Судьба, по сути, это пара маленьких и нежных рук
на твердых боках станка.
Живет неслышно, его синие искры над стружкой
освещают твое усталое лицо.

Вам невдомек, что мое имя затерялось
среди тысяч рабочих карточек,
Мои руки стали частью поточной линии,
тело прописано по контракту,
черные волосы постепенно белеют,
остались только шум, суета, утомленность,
Ночные смены, получка… В угрюмом свете лампы
я вижу усталый силуэт, отбрасывающий тень
на станок, он медленно движется,
поворачивается, наклоняется,
молчаливый, как отливка из железа.
О, немое железо, покрытое разбитыми надеждами
и болью приезжих!
Это от времени проржавевшее железо,
дрожащее перед реальностью железо.
— Я не знаю, как защитить жизнь,
лишенную голоса,
жизнь, потерявшую имя и пол,
жизнь, которую содержит контракт.
Где, как начать жить, в рабочем общежитии,
в комнате на восемь человек,
на сваренной из стальных труб кровати?
Лунный свет [235] Аллюзия на знаменитое стихотворение китайского поэта Ли Бо «Думы тихой ночью». освещает тоску по родным местам,
любовь украдкой — в обмене взглядами
под рев станков,
юность, что опирается на зарплатную ведомость.
Тревоги этого мира не смогут
успокоить ослабевшую душу,
если лунный свет прибыл из Сычуани.
Вдруг юность осветят воспоминания,
но снова погаснут в семидневке на конвейере.
Останутся эти чертежи, железо, металлические
изделия, белые сертификаты соответствия
или красные ярлыки со словом «брак»,
одиночество под ярким светом лампы,
которое я еще в состоянии терпеть,
и боль посреди суеты, жгучая и беспросветная.

Во мне сокрыта бескрайняя равнина,
поезд мчится по ней в пору глубокой осени.
В тоскливых и прохладных сумерках,
вослед за поездом и я кочую,
посадив на пустынных просторах тысячу кустов
боярышника.
Их кроны серебристы, плоды огненны,
в них открываются любовь и милосердие,
а еще покой, я знаю, что судьба похожа
на бесконечные гряды холмов, озера и равнины
или на извилистый поток, — ветви боярышника
колышутся вослед поезду.
На ближних и дальних вершинах высятся деревья
в потрепанных одеждах, как блуждающие
зыбкие тени,
следуя за поездом: одно, два, три дерева…
Они стоят посреди серой туманной равнины,
я разговариваю с деревьями, они мне друзья
и родные.

Время — это хлопковое дерево, с каждым днем вырастает
на один вершок [237] Китайский «вершок», или цунь, равен 3,33 см. В китайском языке существует выражение «вершок времени» в значении «малый промежуток, мгновение». .
Согбенны колени и душа, и в этом нечистом месте
от безымянной запруды
все-таки исходит веяние чистоты.
Проститутки, как и я, прибыли сюда издалека,
с невыразимой печалью, гонимые роком.
Я приехала в эту захламленную
«деревню посреди мегаполиса» [238] Здесь — неблагополучный район трущоб. ,
словно тухлая рыба, она наполняет душу смрадом.
Не различить мне тонкого аромата цветущих вдоль дороги
хлопковых деревьев.
На них — гниль нашего времени, красные
и серовато-белые цветы, порою вдали виднеются
вершины безымянных гор.
Замутненные вещи покоряются течению своей
безвольной судьбы.
Местные сердца заполнены до краев ненавистью
и недовольством,
о которых они боятся высказаться, боятся проявить их,
а те лишь растут и множатся изнутри.

Фортуна непрестанно мучает меня, все страстные,
светлые моменты поглотила тень от хлопкового дерева,
любовь и ненависть стали иллюзорными.
Пустая скорлупа бренного тела себя осквернила,
я — рядом с чем-то огромным,
как выброшенная гайка — резьба истерлась
и уже не держит вращающийся механизм;
спрятаться в углу и наблюдать, раздумывать.
Под уличными фонарями — густая тень
от хлопкового дерева,
его нежные ветви придавили судьбы стольких людей,
так ночной кошмар довлеет над хрупким подростком.
Проститутки под уличными фонарями
обсуждают чуть опустившееся бытие,
в грохоте сумрачного металлопрокатного завода
сальная и многоголосая жизнь юнца,
рана на его большом пальце
не сможет отразить судьбу индустриализированной эпохи,
он невольно включен в тело механизма,
став одним из скрепляющих его болтов.

Изболевшиеся древние ивы протягивают
к безымянному пруду
свои пламенные мечты, а люди, беседующие на берегу,
опирающиеся на перила ограды,
разводным ключом и отверткой подправляют
постепенно слабеющую надежду.
Ее тихий плач и скорбь немного устарели, в ее сердце —
комья сумрака, неяркая подсветка станка освещает
пугливую душу и немощное тело,
наполненные горькой силой.
Во взоре, подобном омуту, видна робость перед судьбой.
Цветущая пора проходит, она не может понять,
счастлива она или несчастна?
Ничтожная жизнь молча печется о мироздании,
она смотрит вдаль,
на морские волны, за пределы сновидений,
слабая надежда загорается вновь,
она в одиночестве пересматривает
свою печальную долю.
Отблеск заводской печи озарил ее хрупкость.
Внутри нее — отчетливо и постыдно — родная деревня.