Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Иногда я прохожу мимо оживленного рынка по соседству,
где пестрые блестящие товары и покупатели.
Дымящие трубы высятся над территорией завода,
то, что тридцать лет назад было деревней,
изменилось до неузнаваемости.
В сохранившихся дворах хлопковое дерево
живописует картину былых дней,
подобно страннику, возвратившемуся из прошлого,
еще с той аграрной эпохи лежат под деревом и ржавеют
мотыга и лопата, за печальными гибкими ветвями —
тени промышленных зданий.
На лице безработного затаилась ненависть к капиталу,
он не может смириться с горечью поражения,
к его несчастью
подмешана жгучая зависть, он изменился за эти годы.
Из времени он выстроил в сердце городскую управу,
в управе он — единоличный хозяин.

Много лет спустя мне станет за семьдесят,
и без парчовой одежды я вернусь в родной край.
Дописав этот стих, я стану следить за питанием
и гигиеной,
продолжу бегать трусцой, перестану гневаться,
буду выращивать люффу [239] Люффа — растение семейства тыквенных. для грядущего.
Китайская капуста, перец чили, стручковая фасоль
дают определенную силу, эти овощи поддерживают меня.
Если останется свободное время, то вокруг дома
я посажу бамбук, — ветер в бамбуке
вспомнит про меня и про мою бедную,
но честную жизнь,
если пойдет снег, на бамбуковых листьях
будут тихо покачиваться снежинки,
похожие на мои седые волосы, так же мерцая
ушедшими годами.
У меня достаточно терпения дождаться,
когда бамбук подрастет,
стану плести из него корзины, в день по одной,
каждой корзине я дам деревенское название,
напишу «плетёные» заметки в пятьдесят иероглифов, —
и названия, и заметки бесполезны,
они лишь затем, чтобы дать одинаковым корзинкам
временную память и личные черты.
За год я сплету триста шестьдесят пять корзинок,
в них будут уложены: рост бамбука,
потраченное время и мои последние сбережения.
У кого ничего нет — у того пересохло в горле,
я хочу подарить ему все свои корзинки,
имея одно желание — чтобы он сам смог набрать воды.

Когда мне было семь, я пускал камешки по воде в пруду,
камень, стремясь проскользнуть быстрее,
безостановочно царапал воду, и в скрежете камня
слышалась боль воды. Над потонувшим камнем
кругами расходились его вздохи, —
мягкость моего характера началась с этих вздохов.

По дороге в школу надо было перейти речку
в сезон «малой воды [240] Малая вода — самый низкий уровень воды в море или океане при отливе. » камней в реке было больше,
чем воды,
я голыми ступнями ощущал эти камни,
гладкие, округлые, о которые не поцарапаться,
сколько сил потратила стекающая в темноте с гор вода,
чтобы воспитать покорность в камнях?

Я всегда подозревал, что опыты моей судьбы
зависят от этих камней,
на карте на уроках географии речка Даошуй [241] Даошуй — наливающая воду или проливающая воду.
впадала в Янцзы. Я вместе с ней отправлялся
в провинциальный центр
на берегу Янцзы, я раз за разом пытался бросить так
по воде камень за камнем
с северного на южный берег. Камешки, которые я кидал,
тонули на полпути:
множество моих поражений в жизни — отзвук брызг,
поднятых камешками,
когда они захлебывались.

Я положил удочку и сижу на берегу моря,
Цветы, распустившиеся в море,
осыпались в одно мгновение.
Люди, которым вскоре предначертано расставание,
клянутся,
что они будут вместе, пока не высохнет море
и не сгниют обнажившиеся камни.

Я мягко улыбаюсь, заходящее солнце,
прежде чем исчезнуть,
сверкает на поверхности моря, скоро начнется отлив,
я буду собирать на отмели ракушки,
подаренные мне морем.
Но я поднимаюсь и ухожу, столько лет миновало!
Я больше не привязан к камням, обнажившим тайны
при отливе;
под илом, спрессованным временем,
умирают бесчисленные камни со стертыми углами.

Полночь. Нити дождя перестали сплетаться,
я слышу, как дождевые облака извиняются передо мной
за недавний шум, это приносит успокоение.

Чтобы зашить много лет назад порванную тобой в стихе
черную рубашку, в три часа ночи я все еще использую
уходящую боль,
вставляю ее в игольное ушко гаснущих воспоминаний.
Отжившие годы крепко спят в просвете между дождями,
они не узнают, что после того, как погаснет свет,
погружение в сон для меня —
несказанная мука. Когда глаза закроют потолок,

мое подсознание оживет и разбудит ливень,
капли дождя опять начнут погоню друг за другом.
Если бы не мягкость стекла,
мое сердце уже разлетелось на части.

Одинокая птица, мой новый гость,
дрожит и дрожит на подоконнике,
словно заблудившийся путник, увидевший дым
над жильем.
Ради птицы я снова включил свет, чтобы солнце
по-настоящему
встало над моей спальней в девять квадратных метров.
Я понял, что мой сон нуждается в умиротворении.

В песне чаек над одним гребнем волны —
белизна и радость десяти тысяч гребней.

Во вздохе парусника на десяти тысячах гребней волн —
синева и печаль одного гребня.

Шумная толпа людей на площади, —
у одного человека — легкомыслие десятков тысяч.

Тихий силуэт при свете одинокой лампы, —
У десяти тысяч человек — погружение в ничто одного.

Бутылка вина заснула,
за столом остались лишь я да кости,
я услышал, как кости, покусанные острыми зубами,
открыв свои раны, глаголят,
у них нет ненависти ко мне, они передают мне привет,
уговаривают поменьше пить вина вне дома,
не застужать желудок глубокой ночью,
не смотреть на свою тень под светом фонаря.
Кости вспоминают дни, когда они с мясом были опорой
друг другу,
тогда они были счастливы, пускай в деревне,
хотя встретились лишь в глиняном кувшине,
выучив китайский,
тем не менее я по-прежнему слышу в их говоре сельскую
речь.
Это моя встреча с несколькими земляками
отделила мясо от костей,
сейчас земляки ушли,
и, скорее всего, уже не вернутся.
Кто из нас — кости, а кто — мясо
под укусами времени?
После отделения мяса от костей останется
хоть кто-нибудь послушать,
что мои кости говорят о житье-бытье
на местном диалекте?