Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Я не видел тебя, —
твои глаза, твоя кожа,
твой свет, твоя печаль —
словно подарок судьбы,
если сложить вместе — в них океан любви.

Я не обернусь на шум во мраке,
меня не обеспокоит сверкание при дневных лучах.
Я приложу все усилия и себя
сделаю чище.

Хорошая новость — это Благая весть.

Мои губы мягки,
я легонько закрываю глаза.

Река подобна моей крови,
она знает про мою жажду
на пути переселения.

Я должен пережить нищету,
зеленеющая чаща эпохи
намочила мою одежду.

Чаща летит,
мое сердце устало раскачивается,
жизнь коротка, словно молния,
я еще не успел догоревать,
а жизнь снова торопит меня бежать.

Поздним вечером мы поселились
в подвернувшейся гостинице,
где остановились китайцы и русские.
Это место — изолированная дача,
телевизор с одним каналом,
в новостях нет прямой трансляции с места события.
После этого — патриотический военный фильм,
Правителю всегда нужна тень войны,
чтобы заполнить тихую ночь.
Мы выходим во двор, луна в первой четверти
освещает Северную Корею,
ветер колышет низкий тростник,
Неясные голоса мерцают, словно прощаясь.
Сова бдительно мигает в темноте.

Перед выходом нам говорят,
чтобы мы не забирались далеко.
Здесь нет дороги, ведущей к храму, и нет пути,
ведущего к бару.
В ночной тиши плывет дух тревоги,
эта никому не известная страна,
с вечно накинутой вуалью таинственности.
В небе Кореи темные звезды и Луна освещают
одинокие горы и реки.
Лес пребывает в нерешительности,
на ветру демонстрируя листья,
В его характере его страх, в одно мгновение
он превращается в железо.
В этом железном вечере — мрачное беспокойство.
Издалека доносятся шум морских волн
и аромат роз, мы испытываем подъем.
Море, ты — заблудившаяся планета,
Печален твой прилив, глубокий, словно бездна.

Море в Корее — это загнанный зверь.
Но сейчас оно — легкое оперенье природы.
В замкнутом пространстве морю тоже надо спеть
свою песню.
Время обладает долготерпением,
и море предстанет опьяняюще синим.
Запечатанная в раковине песня
должна исполняться человеком,
одухотворяя горные цепи, моря и океаны.

Сняв колпак керосиновой лампы, я увидел огонь,
разглядел тоскливое детство, деревню и берег моря,
затерянный в тумане.
Память приходит вслед за приливом из глубины огней
рыбачьих посудин,
Силуэт отца мерцает в ночной темноте.
В ту ночь я потерял сон,
огни рыболовецких суденышек, словно весенние розы,
распускались в руках отца.
Отец ушел.
Он отнес рыболовецкие огни в место более глубокое,
чем их родина.
Травинкам ранней весной то холодно, то жарко,
Красные рододендроны покрыли все холмы.
Который из огней принадлежит моему отцу?
Который из них вынесет тяжесть моих слез?

То кладбище — на краю рисового поля.
Когда рис созрел, золотистые колосья
согнулись среди листвы. В этот момент я обнаружил,
что зелень ароматных трав на кладбище
еще более глубока и сочна под теплым ветром.
Родной край весь — в низине. Вода — в низине.
Старшее поколение, которое кормит всю семью, в низине.
Облака, вы высоко-высоко в небе. Белые-белые плывущие
облака!
Море — в низине, прилив — в низине. Рыболовецкие сети
развешены в низине.
Одно кладбище выше всех колосьев риса на поле.
Никто не в силах избежать этого места. Представляю,
как жившие прежде люди,
умывавшиеся водой с поля, люди,
которые грязью останавливали кровотечение,
предки, к которым я обращался, кого уважал
и порой жалел,
переоделись в чистую одежду, и, будто на рынок,
все отправились на кладбище.
С самого начала они были высоко-высоко на небе,
кладбище — высоко-высоко на небе,
выше стогов сена и зерновых, выше курительных свечей,
выше серпа и плуга,
для того, чтобы люди, согбенно трудившиеся на поле,
подняли головы и смогли увидеть ушедших.

Огонек рыболовецкого судна — это птица. Белая птица
потихоньку клюет раковину ночи, оттуда пробивается
свет —
белый-белый луч света.
Рыболовецкие огни крошечными ртами дуют
на ресницы моря и размыкают их.
Что видит море?
Сеть рыбака расставлена как во сне.
Огонь рыболовецкого судна не может парить в небе,
он слишком мал, в нем мало силы, чтобы слегка подуть,
но вот он подул и прогнал ночь. Белый-белый,
совсем крохотный,
однако он может одарить непроглядно черную ночь
воображением.
Я думаю, получается так, что глубокой ночью,
когда деревенские травы дремлют, свернувшись,
у основания стены,
рыболовецкий огонь, совсем неприметный огонь,
каким-то образом прогоняет ночь?

Читаю страницу древнего моря,
канувший ветер дует в древние паруса,
стародавние гвозди ржавеют в древней палубе корабля,
прежнее заходящее солнце причалило
к древней пристани,
минувшее время украшено древними заплатками,
былая рыбачья деревня повторяет древние дни.

В те времена я был молод, но не видел молодости,
видел лишь немощь старости. Видел сточенные каменные
жернова,
дробящие пожухлое время. Видел бессильную темную
ночь,
жующую изможденные рыбацкие огни,
видел дряхлую морскую воду,
скручивающую изношенные гребешки волн.
Видел старого рыбака,
несущего на спине ветхие сети. Видел рано поседевшую
старую мать
с развевающимися на ветру белыми волосами.
Море, оно может рассказать лишь малую часть,
поведать о весе песчинки,
напеть про то, что невзгоды меньше капли воды,
раскрыть тайну, как рыбка может спастись,
если не испугается ветра и волн,
сложить стихи о приливах и отливах, —
на самом деле, это и есть человеческая жизнь.

Прежде земли, покрытой снегом, был Снежный град.
Прежде трескучего мороза расцветал иней на крыше.
Прежде весны волновал аромат бутонов жасмина.
Прежде глубокой ночи являлся предрассветный
молочно-белый свет.
Прежде иероглифа существовала бумага.
Прежде пруда проснулся спящий лотос.
Прежде осеннего ветра облетели одуванчики.

Белизна цапли — от ее перьев.
Белизна рыболовецких огней — от фонарей.
Белизна туберозы — от ее листьев.
Белизна гребешков волн — от моря.
Белизна светильника в буддийском монастыре —
от монахов.
Белизна керамики — от хвороста.
Белизна мрамора — от стародавней династии.
Белизна молнии — от Неба.