Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Изначальная белизна. Самая ранняя белизна,
роса, прижавшись к губам цветов груши, произносит:
«Вы — самые ранние!»
Поднятая занавеска, обращаясь к лунному свету
на бамбуке, молвит:
«Ты — самый ранний!»
Непогребенные кости, обращаясь к заросшим лесом
горам, глаголят:
«Вы — изначальные!»
Тоска по родному краю, обращаясь к дыму
домашнего очага, пророчит:
«Ты — первозданный!»

Ветер обдувает здание с аркадой.
Я прохожу мимо вереницы арок,
я мал в сравнении с ними. А ветер безгранично широк,
он легонько обвевает,
наполняя все закутки, переходы и дворики здания.
Ветер в городе небольшой. Я иду по улочке,
под светлым ветром, большая рука солнца
ведет мой маленький силуэт домой.

Сводчатый дом с аркадой невысок,
он намного выше меня,
но ниже ветра. Все вещи в городе ниже ветра.
Когда горожане проходят дом с аркадой,
их лица бледнеют, особенно у женщин,
становясь бледнее лотоса,
прозрачнее лунного света и светлее белой орхидеи.

Все старые дома на улице с аркадами.
Колонны домов покрыты многими пятнами,
на них растет мох. Иногда юная девушка сидит рядом
с аркадой,
у прохода, и продает цветы орхидеи с капельками росы.
Однако чаще она, погрузившись в раздумья, смотрит
на прохожих,
на их силуэты, снующие туда-сюда
при свете ослепительного солнца.
Большую часть времени переходы в аркаде пусты.
Город маленький.

Старое солнце клонится к западу,
в этот миг дом с аркадой
кажется еще более опустошенным. Остается лишь ветер,
который легонько задувает все городские уголки,
он еще будет дуть, никто не может запретить ему дуть,
он не может остановиться,
продувает насквозь из одного конца дома с аркадой
в другой, словно бездельник,
в праздности расхаживая туда и сюда
и не оставляя следов.

Ветер в городе небольшой, легкий, он и дом с аркадой —
поддерживающие друг друга живые существа.
Никому нет до них дела, они же носятся
по всему городу как сумасшедшие дети.

Три цапли у воды,
мудрецы у воды,
бумага без написанных на ней слов у воды.

Три цапли, три листа белой бумаги,
еще три прилетели и также сели у воды,
сейчас их шесть, шесть листов, лишенных слов, у воды.
Мудрецы покинули берег, налетел ветер.

Ветер морщинит шесть листов бумаги у воды,
взъерошил перья на шести цаплях.
Я наслаждаюсь этими сумерками в одиночестве.
Южная деревня дала мне лишь шесть белых цапель,
шесть белых листов бумаги у воды
без нанесенных на них слов.
Мне не нужны мудрецы, необходим лишь ветер,
ветер указывает мне на белый цвет цапель в белизне.

Семь фонарей висят
в руках семи ночных прохожих.

Семь фонарей отправились из одной деревни.
Три обращены на юг. Три — на север. Один — на запад.
Те три, что обращены на юг, свернули в другую деревню.
Те три, что обращены на север,
отправились вокруг песчаного берега.
А тот, что обращен на запад,
ушел к далекому побережью моря.

Поднялся ветер,
чумиза на рисовом поле не выдержала
его внезапно навалившейся тяжести,
колоски один за другим выпали в загадочные сумерки.

Перед тем, как рассвело, три фонаря
вернулись из другой деревни,
на высоком песчаном берегу появились светлые пятна.
Желтым засветились три фонаря.
А фонаря, ушедшего на запад, было не видно и не слышно.
Кто-то сказал, что фонарь, ушедший на запад,
ускользнул навсегда.
Тот, ускользнувший фонарь,
обязательно озарит другой мир.

В детстве они гладили мои волосы,
легонько по ним скользя. Когда я вырос,
гладили мой голод и невзгоды,
снова и снова я ощущал их дрожь.
В зрелом возрасте они гладили мое счастье и неудачи.
Я чувствовал, что они уже переполнены
превратностями судьбы.
Эти родные, мозолистые руки!

На ветру, посреди Вселенной,
эти руки больше к ни к чему не смогут прикоснуться.
Они тоскуют по плугу, который вели когда-то, по веревке,
за которую тянули.
Тоскуют по орудиям труда на поле на мысе.
Тоскуют по журчанью воды, лунному свету,
стогам сена и колосьям злаков.
Тоскуют по дому, палочкам для еды, чашкам, кровати,
окну из папье-маше.

Однако все это не относится к ним.
Эти огрубевшие руки уже стали пеплом.
Они запечатлели в моем сердце лишь одно:
боль всей жизни.

Мама сложила новогодние подарки
в бамбуковую корзинку
и отправила меня в дом к бабушке.
В тот год мне исполнилось семь.
За бамбуковой изгородью сада
распустились цветы сурепки.
Въезд в деревню был с запада,
и солнце заходило на западе,
это был самый прекрасный закат,
который мне довелось увидеть.

В тот год я впервые шел один по вечерней дороге,
впервые сам навещал бабушку,
которая жила в нашей деревне,
впервые увидел кроваво-красные цветы бегонии,
впервые разглядел бабушкин шиньон и отсутствие зубов
у дедушки,
впервые прочитал слова парной надписи:
«Цветы распускаются — станешь богатым,
бамбук вырастает — приходит благополучие».

Когда я проходил дедушкину высокую гостиную,
то впервые увидел, как шушукались, головка к головке,
две ласточки на балке.
Глядя на торжественный алтарь предков
в высокой гостиной,
я впервые обнаружил, что биение сердца происходит
от того,
что люди и духи в молчании смотрят друг на друга.
Это — сумерки, которые я скрывал много лет,
только в конце года,
когда показалось, что прошла вечность,
тогда я в конце концов рассказал о них.

Лицо бога очага размыто, он в темноте перед очагом,
в качестве подношений стоят сладости, мандарины
и новогоднее печенье.
С первого дня нового года и до праздника Юаньсяо [245] Юаньсяо — Праздник фонарей — отмечается на пятнадцатый день после Нового года.
я видел, как мать
ранним утром воскуривала благовония
и кланялась богу очага,
я наблюдал украдкой, желая увидеть руки бога очага,
не протянутся ли они из темноты.
Мышка взобралась на алтарь
при тусклом свете лампы. Я увидел, как мышка передней
лапой

провела по краю тарелки с новогодним печеньем,
домашняя кошка
выскочила из темноты. Мышке удалось спастись,
я уверовал в то, что кошка — домашний бог нашего очага.