Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Ни к чему изучать этих насекомых.
Их количество означает торжественную встречу,
если встреча не торжественная, то этого недостаточно,
чтобы прояснить вопрос о ее приходе.
С этого момента я твердо верю: весна пришла!

Попутно отмечу: дерево перед моим домом —
то ли драконтомелум, то ли корица.

Бывают такие часы — чересчур ненадежные, скажем,
поздним вечером,
в клетке непроглядной тьмы со всех сторон —
хорошо укрепленные стены,
плотно сомкнутые, между камнями не остается
ни щелочки,
они стоят так плотно, что давят, не позволяя
свободно дышать.
В безумии удушья борешься из последних сил,
пытаясь прорваться из окружения,
мозг — раскаленный двигатель,
рождающий фантасмагорические мысли.

А когда подступает утро,
мир становится намного яснее и проще, чем ночью.
Монстры из сновидений уже не мучают,
предметы возвращаются на свои места,
всесущее получает избавление.
Каждый спокойно растет,
даже самые малые вещи при свете не нуждаются в опоре,
все становится яснее ясного во времени и пространстве.

Земля плодородна, все имеет свои законы,
на море вздымаются волны, а потом успокаиваются.
Деревья ли высотой до неба либо крохотные травинки,
киты, слоны, гепарды, муравьи, —
волна за волной, река жизни течет, не прерываясь,
звезды над всем,
многочисленные и молчаливые, —
никогда прежде я не писал про этот миг
духовного единения.

Камень человеческого «Я» твердый и заостренный,
он всегда под рукой, он ограничивает душу,
строит развалины из праха.
В тихой мрачности хора — порядок всего сущего,
в хоре бытия мое «Я» очень упорно —
но это всего лишь фальшивая нота,
мой внутренний крик словно вихрь кружащейся пыли, —
однако все в конце концов обретает умиротворение.

Я искал все, что подобно птицам:
небольшая головка, выгнутый клювик,
Лапки с острыми коготками и прекрасные крылья.
Все, что подобно птицам, — поет высоко и печально.

Я искал все, что подобно людям:
Стоя, снуют туда-сюда, с чем-то в руках,
Бормочущие с собой, их говор — лесу неведом.
И все, что подобно людям, стремится на высотки.

Вместо деревень города.
Кладбища стали заводами.
Низменное — высоким.
Галдящим — безмолвное.
И не ясно, все так же звучащий во тьме
мой крик, механически или —
пропащей душой испускаю.
Бесчисленные мертвецы просторных кладбищ,
склонившись каждый
над конвейером своим, трудяги
из отнятого гнева и тоски
одежду производят и ботинки.
Все это ты и носишь на себе.

Мы в огне и пепле.
Тени пляшут по земле.
И луна то гаснет, то горит,
Как пузырь парит.
Смерть, жужжа во тьме,
Нас ужалит.
И на коже волдырь горит
Красным могильным камнем.
В мире всякий зажженный свет
Умножает мучительность мрака.

Все больше на телеэкранах
И меньше в небесах любуются луной,
И ей не стать прекрасной героиней,
Ведь не умеет плакать, лгать, любить.
Все больше незамужних,
Но не так они невинны и не столь
одиноки. Их партнер —
гигантский фаллос города,
У ложа лунный свет всего лишь эякулят,
что утром будет смыт. Когда же мы
В постели, за вычетом касаний плоти,
все ночи как всегда пусты.
И небеса не создадут уже
бессмертных и немых кумиров,
и муха на лике ледяном города
от чиха нервного очнется,
и днями мерно мусоровоз,
сердцебиенью вторя,
вывозит в крематорий нашу плоть;
а мы в нем кондиционер устроим.

Ты — Богом посланная мне весть,
Так я для матери своей был Богом посланною вестью.
Тебе лишь по душе, когда в своих руках тебя читаю,
Пусть столько глаз в тебя пыталось заглянуть.
Благодаря тебе мне Бог напишет весть еще одну —
То наше чадо.
Лишь покидая мир, все эти письма ты вернешь Ему
с признательностью —
В тот день десятки тысяч ног и на меня
наложат тяжкие почтовые печати,
но лишь печать, что ты на лбу запечатлеешь,
Лишь та имеет силу.

Родник был одинок,
неведомо ему
его родство с далеким морем.
Усталый путник на водной глади
заметил отражение свое,
к нему устами прикоснулся.
И стрекоза — оставила потомство.
Затем увяли неведомые дикие цветы,
в пустынной тине
хрустнуло яйцо.
Тишь белоснежная укрыла желтый птичий крик,
Нежданно вместе хлынули.
Мой удел — листву опавшую качать —
До состоянья полной чистоты,
и отраженья облаков — моя награда.
А ветхий небосвод сродни со мной
не в силах век заплаканных сомкнуть и слез не лить,
на угасанье глядя.

Хочу у Бога попросить
за нас молиться,
Ему во всем бы угождал.
Не будет голода, и жертв не будет.
В дождливый день
Я веткою сухою стать желал.
Тихонько тлел бы внутренним огнем,
Землею становясь, как в детстве
перед очагом глубоким.
Тогда я с силой пепел раздувал.
От дыма слез полны глаза,
И вслед за этим аромат приходит.

Все время спишь,
Во сне так безмятежна.
Во сне ты учишься смеяться,
И ручки учатся — держаться.
А вечером, когда возьмешься за меня
И нам покажешь глазки
Свои большие в ресничках длинных,
Я буду без конца гадать, когда же стройной станешь ты.
Уж колыбель сама тебя качает.
Тебе приснится: дед, тебя обняв, идет и
Объявляет остановки, еще передают — твой плач,
И лишь тебя уложат — ты затихнешь.
Грудь матери — лишь остановка для тебя,
и ртом прижалась к левой ты груди,
стою я рядом, как другая грудь,
Кажусь таким огромным.
Вот наконец тебя я на руки беру,
похлопав по спине, чтоб облегчить твой выдох.
В родильном доме, прежде чем узнать твой крик,
Я от волненья воздух выдыхал.
Ночь так тиха, а ты с «руками вверх»
продолжишь крепко спать, и мама сладко спит.
Казалось бы, недавно непростую схватку
Я только что окончил: за мной победа!

Лишь ведомо погибшим в расцвете сил —
Их молодость прошла, изъян стиха весь в том,
Что в строчках от бича следы зарубцевались.
Когда подписан он, и в летний день
прочитан был на выдохе одном, все слушающие вдалеке,
В хлысте им виделась копченая сосиска.
Жаль, что змеей не стал, веревкой вдоль карниза
свободно повисает, и только
На веревке той для записи событий
Узелки, как встарь, однако же немы как занавеска.
При свете кто-то декламирует стихи за шторой,
Гневным бормотаньем полон рот.
Вот дивно! Будь танком созданы стихи,
шедевром стать могли бы, вобрав костей и крови глубину.
Теперь лишь в темноте ночной сквозь щель в стекле
Сочится яд и прыскает в глаза.
Настенные часы идут, и в мерном храпе
Индейка жареная снится им.