Антология - Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун [антология]

Там у линии горизонта жгут опавшие листья,
И пламя на миг озарит горизонт.
А здесь листву сметают в груды,
Которые повыше будут деревьев и домов.
Сжигать их
Так опасно. Огонь опасен!
А люди, как листва, во тьме спадают на постели.
Над кровлями — птичьи крики,
А под вином — бесцветный прах.
Что до тебя, твой был уход —
Как будто искры улетавшие, собравшись, вновь разожгли
огонь.

Там, где парит журавль
И река перпендикулярна суше.
Там, где живут первобытные племена и птицы.
Скала и дух похожи
высеченным ликом:
Лестницы в небеса здесь не сыщешь.
На траве желтые перышки чуть дрожат.
Узорчатый иероглиф
как ящерица извит. На скале отвесной
Остался лишь поэт безмолвный.
Солнце — словно рыбой из недр земли
Выпущенный пузырь несокрушимый.

Во дворике храма увидел кота
С усами Падмасамбхавы.
Он сверху на стене как тайный знак буддийский,
А за спиной лишь горы и закат.
Равнинная река Бух-гол так вьется,
словно хвост пятнистый.
В одеждах красных девушка семь раз обходит пагоду,
А я у ветхих стен остановил шаги,
меж оголенных веток воробьи
все разом замерли
в тот миг, когда с котом мы встретились глазами,
Меж нами только снег белее лотоса летел.

Кто-то закрыл мозаикой Аполлона
Из страха, что фаллос его способен выпустить стрелы.
Кто-то мозаикой скрыл лицо в увечьях,
Боясь, что откроются раны и кровь просочится.
Льва в зоопарке скрыли мозаикой,
Вольеры — совсем как руины.
И нищенские лачуги — тоже мозаика,
И рамы дверные дрожат.
И солнце закрыли мозаикой,
Пока петух не проснулся.
И ноги пророка в мозаике, чтобы
Для этой страны сэкономить обувь.

И все пещеры земли скрыли мозаикой,
боясь чьих-то глаз и боясь
змея нагого —
И сам ужас мозаикой скрыли.

За окном так гулко, в комнате тихо,
И в горле твоем уже движется отсеченный зачин:
я хожу взад-вперед от окна к стене,
как же мне доверять этой зиме…
Оттого, что не в силах укрыть нагих,
Оттого, что земля — производное от раскрытого словаря,
Ибо слово отвергает смысл,
А те, кто подслушал, не смог запомнить немых пророчеств.

В больнице букет подарили
Девушке обреченной.
Несколько дней спустя девушка дарована
Обреченному букету цветов.

Глубокая ночь.
Усталые люди спят.
Чертята вынесли торт,
На нем восемнадцать свечей горят
До тех пор, пока их не задуют.
И так каждый год — всего восемнадцать лет.
Пылкая юность.

Я жив. Я влюблен в
Жизнь. В этот миг
Ты обнимаешь меня. Бабочкой-узлом света
Собранные длинные волосы
Свободно струятся. Зеркало
Вдруг стало мягким пологом,
Что отражает грудь.

Он умолял имя стереть с надгробья, чтобы
новое имя слетело с гор
Для поцелуя милой девушки уст.

В синем доме, перед окном, выходящим на море,
Ты левой рукой играешь на пианино.
Пальцы правой руки
Прижаты к груди, как блеклые клавиши.
И только во тьме ночной все правое в мире
Сможет тихонько сыграть.

Черные муравьи подняли
мертвую пчелу,
Так точно потоки слов поднимут
имя просиявшее мое:
Вот так предсмертные труды
Взгляд потрясают.

В мире много молитв, но все не стоят
Молитвы дочери четырех лет.
Бескорыстна, добра,
Она на коленях в дымке
к Гуаньинь с ее полусомкнутыми веками обратилась:
Бодхисаттва, здоровья тебе!

Тебе одиноко, лениво,
Хочешь знать, что за слова на надгробии.
Ах, это всего лишь запись,
Сверху слова: Я жду тебя.
Даже и после смерти все равно терпеливо придется
Кого-то, кто непунктуален, ждать.

Я вымыться спешу пред закатом
И чистым вступаю
На путь меж тьмой и жизнью.
В этом году это самая долгая ночь,
Протяжным будет сон,
Остаток лет — словно новое воплощение.

Я руку поднял, сумерки впустил,
И сущему всему вернулись тени.
Рука моя, как будто безмолвный камень,
отрицает зрелость, но не отрицает
Тот дикий колосок, приникший к ней,
Я в сумерки люблю сидеть в саду и ногти подстригать.
За мгновенье надгробия прижмутся тесно к земле.

Этой ночью спал мало, да и то тревожно,
Словно спал на кладбище для нищих.
В темноте дыханье словно не твое,
Но сквозь пуп сквозит Вселенский ветер.
За окном луна пробила третью стражу,
захлестнув твой слух:
Слышишь, как травы растут и кони
Вдали сопят — сон куда уж чутче?
Ночь — шарлатан, сверчок
и, обращаясь к тебе на языке почивших, —
остатки снадобья в твою сухую глотку раскрошит:
и варится душа в котле китайской речи.
А вместо соли — все твои стихи.
Правитель, воин, и паромщик, и слуга —
Под тонким пологом росы уж почивают.
Одежды твои — обычный наряд беглецов,
А обувь твоя лучше дорог знает,
Отчего государство дало тебе жизнь и отвергло тебя,
И теперь у кровати все так же обувь не спит,
Подлость и тяготы — что в башмаке песчинки.

Во дворике плетеный стул в траве поникшей.
Под крышкою колодца сжаты поколения времен,
добраться можно до истока.
Меч скитальца напевает ветра лучшие строки.
Дряхлению черед, вглядишься —
Видишь лишь заостренный лик. Там, где бывал ты,
Даже белый иней отменного бумагой был,
Земля и ветки сражались за право стать тушью твоей.
На закате твои многословные стопы
Словно ступили на могилы плиту. Этой ночью
Речные воды поднимают всходы, питают землю.
Звезды гудят, им дороже кровь твоя, чем людям:
Они с надутым брюшком
На темном небе превратились в светлячков.