Александр Образцов - Ужатые книги (сборник)

– Впервые я, потомок мавра, забрался так далеко от невских берегов, – продолжал я.

Что меня дёрнуло про мавра сказать? Неизвестно. Сам я смугл и курчав, но до того дня у меня и мысли никакой не возникало о возможности африканской родословной.

– Мавр? – высоким, мелодичным голосом переспросила она.

– Да. Потомок, – смиренно подал я себя, как какое-то редкое кушанье.

– Мавр… из Ленинграда, – попробовала она на зуб. Мне была дана возможность со стороны оценить свой уровень. Однако не успел я напитаться самоуничижением, как она подпрыгнула от неожиданного поворота своей недоуменной мысли:

– Потомок… Пушкина? – шёпотом спросила она. Была она учительницей литературы, я правильно определил.

– Нет, – хватило у меня ума отказаться от столь близкого родства. – Но ветвь одна.

В Семикачалинске, как и во всяком городе, новые кварталы, состоящие из панельных домов средней этажности, толпятся вдали от реки, от удобств рельефа, на бывших пустырях и болотах, и ближе к вечеру, тёмные и ободранные, напоминают толпы погорельцев, пришедших за подаянием. Старый город коренаст и много не подаст. Прошу прощения за рифмочку. Это я в стиле новой квартирной хозяйки. Старый город не рассчитывал на эти толпы, он веками сам себя подстраивал, подсыпал, сам к себе примеривался. Поэтому он стонет от густых потоков транспорта и весь, извините за выражение, засран организациями и промышленностью. Мне предстояло усугубить этот процесс – я помогал в реконструкции одного пакостного заводика. Заводик этот как-то притерся в старом городе, даже трубы его не очень досаждали горожанам: внутри них толстый слой копоти играл роль фильтра. Но явился я – и заводик начал пакостить по-крупному. Теперь ему оказалось мало территории, и он оттяпал кусок берега, вплотную прорвавшись к городскому пляжу. Старые трубы коптили умеренно, а новые, рассчитанные на перспективную чистоту технологии, скоро заставят местных патриотов бить во все колокола. Волнообразный рельеф старого города по каким-то сложным законам распространения дымов будет напоминать клубящиеся реки…

Примерно так я описывал будущее города Людмиле Вольтовне, сидя на кухне как раз на дне одной из предсказываемых мною клубящихся рек. Людмила Вольтовна располагалась на диванчике рядом с мужем, недоверчивым семикачалинцем в анодированной оправе, слушала так вдумчиво, что я представлял уже письма в защиту окружающей среды от моего пакостного заводика, возмущение общественности… Что я могу ещё сделать, кроме как тайно подтолкнуть на дорогу, по которой скрежещет научно-технический прогресс, некоторых любителей старины? Сам я кормлюсь от этого прогресса… А Людмила Вольтовна после нарисованных мною апокалипсических картин вдруг спросила:

– Значит, Пушкин всё же является вашим, скажем так – прапрапра – и так далее троюродным дедом?

Напрасно я думал, что экологические проблемы способны отвлечь женщину, если она чем-то увлеклась.

– Если так рассуждать, то многие… – начал я.

– Не скромничайте, – прервала она меня, начав какую-то свою работу с потомком Пушкина. – Это не столько факт вашей биографии, сколько общее достояние нашей культуры…

Так началась моя просветительская деятельность. Днем я способствовал загрязнению реки и воздушного бассейна, повышал уровень шумов в городе, а по вечерам воспитывал умы и смягчал нравы.

Салоны Семикачалинска размещались в малогабаритных квартирах, теснейшие прихожие которых по необходимости способствовали близким взаимным улыбкам, взволнованному смеху, восклицаниям. Хозяин растерянно топтался со скрещенными на груди руками, хозяйка перебегала из крохотной кухоньки в комнату и подавала оттуда советы, куда что повесить и какие тапочки где найти. И я скажу – это было прекрасно. Не затухающая никогда культурная жизнь, общественное неофициальное брожение подавали надежды на то, что семикачалинцы когда-то соберутся все вместе, войдут в соприкосновение с властями, и им выделят для контактов какой-то зал.

Надо сказать, что я вскоре привык к роли мавра. Почему-то Людмила Вольтовна ни разу не употребила общепризнанное «арап». Она оперативно освежила свои знания о предках Пушкина. Она порядочно поднатаскала по этому вопросу и меня, странным образом застрявшего в своем самозванстве. Хотя, откровенно, много ли я выгод имел от этого? Конечно, мои вечера были насыщены разнообразными встречами…

Конечно. Но что побуждает меня выдумывать какой-то несуществующий город Семикачалинск, учительницу Людмилу Вольтовну в рыжей шубе, с которой у моего героя должен состояться роман на почве непонимания, затем они начнут страдать оттого, что муж в анодированной оправе предвидел всё это, но пустил на самотёк; и заводик останется дымить вопреки здравому смыслу и протестам всех без исключения горожан, и жизнь всех людей, которые попадут в рассказ, будет безрадостна и заранее неинтересна (предопределена).

Нет. Я не смугл, это не так. И не курчав. Но я мавр. Вступая в эту жизнь, я вступаю в другую воду. Меня пугают прикосновения медуз, подозрительных предметов на дне, вид мусорной волны. Но я вступаю. И плыву. Я заплываю далеко, за буи, за ленивых бронзовокожих кобелей в белой лодке, ложусь на воду вверх лицом и смотрю в небо. Ничего я там, естественно, не различаю, кроме голубизны. Знаю я, что там должна быть именно голубизна. Я человек внушаемый.

Что на берегу? Ничего хорошего. Людмила Вольтовна ревниво следит сквозь тёмные очки (снова в моде вульгарный мефистофельский тип оправы) за мной. Мы выехали по договорённости в одно время, я – из Ленинграда, она – из Семикачалинска… Впрочем, Семикачалинска не существует, и откуда выехала Людмила Вольтовна… Можно, конечно, путем логических приёмов заключить, что и Людмилы Вольтовны не существует, но кто в таком случае ревниво смотрит сквозь вульгарные очки?

Она. Рыжая шуба осталась в Семикачалинске. Сейчас она в купальном костюме. Она не хуже и не лучше окружающей пляжной массы. Мелкий песок, высыхая, тихо осыпается с её загоревших плеч. Как хорошо на юге! Как будто в Черное море можно выпустить всю неутолённость…

Впрочем, я не могу плавать. Как это я заплыл? И если я не могу плавать, никакая Людмила Вольтовна меня не пасёт, вообще некому меня пасти, я этого не люблю и никому не позволю. Скорее умру от остановки дыхания, чем позволю кому-то себя пасти. И сам я никого не пасу. Видимо, я далеко ушёл от обязательных по эволюции скотоводов. А может быть, их и не было, как и Людмилы Вольтовны. Но у кого в таком случае была рыжая шуба (собачья) и холодные губы с наглым языком?

Да что же это меня в одну сторону заносит? Подумаем лучше об экологии. Надо двигаться. Остановился – закис. Чем энергичней мы будем трясти планету, ноосферу, ионосферу, стратосферу, тем правильней они перетряхнутся.