Александр Образцов - Ужатые книги (сборник)

Она повернулась ко мне и сказала:

– Какая широкая река!

Пенсионер Абрикосов в управлении механизации числился слесарем пятого разряда, но сидел в кабинетике начальника ремонтного участка за вторым столом и отвечал за бумаги.

До пенсии он работал в ПТО, еще раньшё – главным энергетиком, сменным механиком. Образования у него не хватало.

К тому же в управлении ждала очереди на квартиру дочь Абрикосова, Елена, рыхлая, недовольная всем на свете нормировщица.

Все знали, что Абрикосиха и дня не задержится в управлении, как только получит квартиру, поэтому каждый раз находился предлог отодвинуть её на следующий раз. С каждым новым разом ненависть Елены к управлению кратно увеличивалась.

Абрикосов, и сам-то существующий на птичьих правах, за четыре года окончательно постарел и опростился. Стираный серый рабочий костюм с торчащими из нагрудного кармашка венгерскими тонкими фломастерами на глазах согнул и высушил Абрикосова, как будто кургузая низкосортная ткань впрямую формировала кожу, выражение лица и даже скелет.

А ещё Абрикосов занимался организацией собраний.

Он расставлял в красном уголке скамейки, застилал кумачом стол, бегал через двор в управление за лектором, за главным инженером, за комсомольским секретарем.

Случилось то, что случается всегда в любом сообществе людей: нащупывается бесхарактерный или зависимый человек, и ему садятся на шею. Все на удивление быстро забыли прежнего Абрикосова. Как будто тогда был другой человек с той же фамилией.

На собраниях Абрикосов, как лицо, отвечающее за кумач, графин и стакан, сидел с краю лицом к народу. Это положение – и не в президиуме, и не с народом – наложило свой отпечаток на выражение его глаз: они были терпеливые, застывшие и посторонние, как у официанта.

В начале мая проводили собрание, посвященное Дню Победы. Оно катилось своим чередом – в самом здании управления, в актовом зале. И здесь Абрикосов сидел с краю стола, он отвечал сейчас не за кумач, а за бархат. Графин со стаканом были на стеклянном блюде.

Собрание вел главный инженер Кутепов.

Бывших фронтовиков на этот раз среди выступающих не оказалось, и выступали люди среднего возраста. Они читали выступления быстро, негромко, аплодисментов не ждали. В зале раздавалось два-три хлопка, общий вздох облегчения ограничивал каждого.

Кутепов знал, что и на этот раз придется давать слово Иванову. Иванов сидел в первом ряду, иногда укоризненно покачивал головой, подводил глаза под лоб. Два ряда чистых медалей, орден «Знак Почета» выделяли его среди народа. Он был толст, вальяжен. Девятое мая был его праздник. Он дожидался, когда официальные ораторы выдохнутся, затем грузно лез на сцену, оглядывал зал с трибуны, уложив ласты рук на её поручни, и начинал.

Кутепов думал, что только несколько человек из начальства знают год рождения Иванова – 1928-й, и год призыва – 1945-й, но он ошибался. Это знали все. Но каждый год Иванова выслушивали и провожали аплодисментами средней силы.

Каким образом взгляд Кутепова зацепился за Абрикосова, непонятно. Только Кутепов встал и сказал:

– А что это мы, товарищи, всё говорим по бумажке? Конечно, годы прошли, и нет среди нас многих из тех, кто участвовал в великой Победе. Хотя я вижу здесь человека… – Кутепов с удовольствием заметил, что Иванов приподнимается, и закончил: –…который прошёл солдатскими дорогами. Прошу, Александр Иваныч.

Абрикосов не шелохнулся.

– Это я тебя, товарищ Абрикосов! Прошу, – Кутепов захлопал в ладоши, зал его поддержал, и Абрикосов как-то вдруг задвигался, как на шарнирах, от неожиданности. И тут же встал.

– Спасибо, – сказал он Кутепову и спросил: – Можно я так, с места?

– Давай, – сказал Кутепов.

– Мне очень-то рассказывать нечего. Я воевал немного, до весны сорок третьего года. Там меня ранило и – вот вся моя так называемая военная биография. И наград у меня, честно говоря, нет. Их потом давали. Но я не для этого, не для оправдания. Так было, если кто помнит. А я вам лучше прочту из письма… Ладно? – Абрикосов посмотрел на Кутепова. Тот, раскаиваясь уже в собственной самодеятельности, кивнул. Тогда Абрикосов полез в накладной карман куртки, достал записную книжку. – Вот это самое письмо… Это от брата моего младшего, на год младше, от Кости… Всю жизнь ношу с собой, в кармашке. Да… Зачем-то… Надо кому-то, что ли, это всё… Вот, он пишет: «А месяца через два, Санька, окончится эта война, и мы с тобой купим велосипеды и поедем в Орехово-Зуево за невестами». Это вот в июле он написал, сразу после начала. Только одно письмо я получил. И всё. Больше ничего о Косте своём я не слышал. Где он? Что с ним? До сих пор не знаю… Если бы душа была у человека, он бы мне что-то сообщил, так уж мы дружили. А так, я думаю, нет ничего в природе неизвестного. Всё известно. Поэтому жить устаешь, честно говоря… Ну а письмо я прочитал – это чтобы вы знали, как это начиналось… Документ, так сказать… Всё у меня? – Абрикосов вопросительно посмотрел на Кутепова и сел.

Зал молчал. Иванов подкатил глаза под лоб и громко вздохнул.

– М-да, – сказал он.

Кутепов понял, что на этот раз он на сцену не полезет…

– …А тяжелый какой-то мужик этот Абрикосов, – говорил Кутепов после собрания. – Лучше бы я брехуну слово дал, Иванову. Ей-богу. Ну что за личные какие-то обиды, честное слово! Что теперь вспоминать? Даже осадок остался…

С ним согласились. Общее мнение об Абрикосове, который по-прежнему был на побегушках, было тяжёлое, неопределённое. Что-то щемило в груди, и не было этому разрешения.

Через пару месяцев Абрикосова уволили по сокращению штатов. Правда, дочери его, Елене, на этот раз дали двухкомнатную на неё и двух разнополых детей.

И где он теперь, пенсионер Абрикосов, этого никто не знает. А сам он не заходит.

Бывшая учительница, пенсионерка Агриппина Васильевна стояла на крылечке и, улыбаясь, смотрела вслед выпускникам пятьдесят восьмого года, капитану дальнего плавания из Владивостока Геше Ревякину и старшему диспетчеру из Красноярска Валентину Долгих.

Они уходили по узенькой улочке вниз, к шоссе, иногда оборачиваясь и качая головами – вверх-вниз. Лет двадцать она их не видела. И не писал ни один. А вот надо же – навестили.

Её часто навещали бывшие выпускники поселковой школы. Другие учительницы-пенсионерки даже обижались на неё из-за этого. А что обижаться? Надо было раньше, в школе интересоваться не только знаниями детей, но и их жизнью.

Так думала Агриппина Васильевна, глядя вслед коренастому, уже совершенно лысому Геше и худенькому язвеннику Валентину. Они завернули налево, скрылись за серым забором, а Агриппина Васильевна ещё продолжала улыбаться.