Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

«А сами-то вы как, деточки?» — этого я не сказал, но не думаю, что ей пришлось читать мысли: уж эта-то мысль точно напечаталась поверх моей физиономии сороковым кеглем. Девочка мгновенно вспыхивает, заливается красной краской, куда там Гансику: даже слезы на глаза наворачиваются.

— Простите… Простите, мы же не сказали вам про стационарные базы… постоянные станции, в старых зданиях, скалах, иногда даже деревьях — если несколько веков… Две таких станции недалеко, у одной я знаю код и координаты — в общем, дойдем. Я забыла сказать. Я не всегда такая, я не хамлю специально, тем более взрослым, я…

А теперь то, что появилось на моем лице уж не знаю каким кеглем, заставило ее тут же замолчать.

— И где же эта станция, деточка? — ладно уж, чем изощряться в чтении мыслей, попробуем для разнообразия поговорить вслух.

Она сказала. Ого! Это называется — «недалеко»?! Хотя если они ходят так же, как прыгают по стенам — к лету или, крайний срок, к сентябрю можно дойти. Даже через места боев, если повезет и осторожно. И даже без аусвайсов: детям в этом смысле куда как легче, мало ли беспризорников образовалось. Беспризорники из них, пожалуй, аховые выйдут… Но все же ребятки светлоголовые, очень русские хоть вблизи, хоть издали… Настолько, что им кое-каких полицаев лучше бы сторониться, но со своим… этим… индикатором и с умением читать мысли, хотя это как-то не всегда у них получается, — да, имеют шанс. Оголодают, конечно, но они вроде должны быть выносливы. К тому же, наверно, при такой ловкости как-то сумеют подкормиться по пути.

Вообще, если точно знать, куда идти, и понимать, что там тебя примут, — многое можно суметь. У нас в первые месяцы, когда еще не усилили надзор и не ввели лату с номером дома, субботнюю перекличку и круговую поруку, уходили довольно-таки часто — однако и возвращались нередко. Семеро подростков лесами и болотами дальше Смоленска дошли, но не сумели пересечь линию фронта: вернулись трое, остальные сгинули — половина от голода, половина от пуль. Иные, правда, уходили без возврата, только, похоже, это у них получалось скорее как у тех сгинувших. А многих привозили на показ: большей частью уже убитыми, но кому особо не повезло — живыми…

Сема Заславский тоже очень далеко добрался — чтоб вы знали, полдороги проехал на попутной немецкой машине, подвезли его за дедовские часы, у него внешность нетипичная; но партизан не нашел и вернулся сам, худее скелета. А Левушка Таубкин с Ритой Окунь нашли, но их не взяли, отправили обратно — причем судя по тому, что они рассказывают, им еще повезло. Ну, в общем, всех понять можно: партизанам пацаны, женщины и старики без надобности, тем более необученные и без оружия. А мужчин у нас толком никогда не было, на фронте же все, да и оставшихся сколько-нибудь крепких перехватали с самого начала, «меннерхант» это называлось, увезли всех.

Почти смешно: раз пять-шесть бывало наоборот — к нам партизан переправляли, по ночам и под проволокой, раненых. У нас тут как-никак врачи есть и даже почти лазарет оборудован… был. Кто-то умер, остальных поставили на ноги, а потом так же переправили обратно. Последний раз привозили, говорят, целого командира отряда — и с ним, выздоравливающим, в лес потом взяли доктора Марголину, только ее одну, причем не факт, что совсем добровольно.

Да что уж там. Могли больше уйти, только для такого надо было, скажем, детей и родителей точно на смерть отдать. А потом уже и для просто соседей по дому гибель получалась. Кабы наверняка да заранее знать, что все равно для всех ров и айнзац-команда — так, может, и вправду стоило. Многие точно решат так. Но ни у кого из них нет машины времени. Даже если это не машина, а место.

…Надеюсь, этих моих мыслей Алиса не прочла. Их пересказывать-то долго, а так — за полсекунды все пролетело.

— Фима Липкин, — говорю.

— Что?!

— Не что, а кто. Липкин. Это вместо тебя, Павел, — если не передумал. Он твоего возраста, то есть по здешним условиям еще где-то семь кило долой. Малыша, значит, сможете выбрать до двенадцатикилограммового включительно. Солнышко, покажи ребятам, куда идти.

(Фима — такой мальчик, что из-за него в конце концов или жизнь станет совсем невозможной, или наступит всеобщее счастье. Вот пусть с этим и разбираются в своем далеке.)

Соня сразу же встает, с Юриком на буксире спускается мимо меня по лестнице, уже внизу с недоумением оглядывается: почему отстали Алиса с Пашкой? Что надо спешить — это она понимает. Не поняла лишь, что и на меня тоже ей надо бы оглянуться. Потому что сейчас мы расстанемся навсегда.

Ребята из будущего стоят молча. Они, по глазам вижу, понимают все. Но и что действительно надо спешить — тоже.

Помедлив лишь пару секунд, идут вслед за Сонечкой. На меня стараются не смотреть.

Шарик в кармане Алисиного комбинезона вдруг словно вспыхивает, ежесекундно меняясь в цвете. Что это означает, не хочу гадать. Не опасность — и ладно.

— Будьте через час возле… там, где решетка, — говорит Алиса уголком рта тихо и быстро, затем на мгновение оглаживает правой рукой сумку и уточняет: — Возле Графского парка.

Ничего не отвечаю ей. Все мои силы сейчас уходят на то, чтобы не окликнуть Сонечку.

Какая уж теперь разница, где мне через час быть и когда не быть.

Тем не менее вот он я, напротив решетки в Графский парк. Он давно уже не Графский, но Горького, а почти год даже не Горького и вообще не парк; кроме того, это лишь несколько квадратов его ограды, примыкающей к гетто. Поверх решетки густо пущена колючая проволока, весь участок хорошо виден аж с двух вышек — короче говоря, совсем не понимаю, зачем мне тут быть. Для побега здесь, прыгай, не прыгай, самое скверное место.

Но пришел, если честно, почти сразу: а что мне еще делать? Какой там час, минут и десяти не прошло. И вот уже жду, не зная чего, изрядно времени. Часов как таковых у меня нет, но больше пары часов точно.

Сперва волновался немножко, теперь всерьез начинаю.

Ну не через решетку же они собирались лезть, ведь правда? Через стену возле бывшей аптеки, так?

Этот участок отсюда не виден совсем. Но если бы там что случилось, особенно с беготней и стрельбой, я бы услышал. А ничего такого. Вроде бы совсем нечего опасаться, тем более что побег — это по определению не то дело, которое осуществляется в точный срок. Всегда возможны задержки, промедления…

Вот так, не опасаясь, я простою еще час-другой — и помру на этом месте от полного спокойствия.

Потом это случается. До исхода третьего часа.

Две фигурки прошли снаружи, по ту сторону ограды и проволоки, по сторону жизни. С полсотни шагов до них. Не оглядывались, тем паче не останавливались, именно прошли, без внимания к гетто и к довольно-таки близким вышкам (на одной до сих пор стоит Гансик). Мимо. Прочь.