Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

Алиса, уже не в приметнейшем комбинезоне (эх, покрой надо бы мне лучше запомнить), а в коротковатом для нее платье, очень поношенном, но не рваном. Это, сразу узнаю, Сонечкино платье с аккуратно сорванными латами, обеими. Значит, поменялись они одеждой с моей девочкой. Прямо на той промежуточной станции, что бы она из себя ни представляла, или еще в гетто, прежде чем перебираться через стену. Какая-то бесформенная торба на боку, в которой, надо думать, смирно сидит индикатор и лежит планшет с… не знаю чем, но явно важным.

И Пашка, в несусветной рванине, многажды залатанной, но тоже без лат. В смысле — без тех самых. А рваной одеждой на бездомном подростке сейчас никого не удивишь.

Что-то в них еще было странное, в обоих…

Человек порой не видит самого очевидного. Они уже почти скрылись за углом, когда я вдруг понимаю: не «в обоих», а в четверых — и девочка, и мальчик несли по ребенку. Маленькому совсем, но не грудному. Кажется, это не близнецы Вайнгаузов, те помладше. Ну так другие дети: какая, собственно, разница.

Наверно, даже при учете голодухи каждый из этих детишек все-таки тянет больше, чем позволяет лимит веса, но, с другой стороны, на постоянных станциях может быть не столь жесткий лимит. Да и старшие, пока дойдут, сами неизбежно скинут по несколько килограмм. Ой, скинут.

Им, таким непуганым, вообще тяжко придется. Чистенькими-то скоро быть перестанут, а вот настолько белые зубы им лучше не показывать, и от кое-каких привычек лучше отвыкать. Сумеют ли вообще прокормиться в дороге и малышей прокормить… Должны суметь: я ведь об этом думал уже. Да и детям-бродяжкам с совсем малыми детьми на руках даже сейчас иногда подают (ой, не станут они просить милостыню… а может, и станут. Хотя бы для маленьких). И на ночлег, скорее всего, пустят. Иногда и на подводе могут подвезти.

А высоко над ними, мерно взмахивая крыльями, кружит какая-то птица. Довольно большая, грязно-белая, с хохлом золотистых перьев на голове. Какие у нее клювы, с земли не разглядеть.

Птица-то ладно, хотя, согласен, пусть Мускину там, куда мы с ним послезавтра отправимся, приятно будет. Но и без птицы у меня сегодня самый счастливый день.

Лучший в жизни.

— Костя, — сказал Самуил Яковлевич, — мы должны опередить эти желтые листки — «Наша земля» и «Смерть земноводным!». Отправляйся, сделай интервью с Громовым. Я надеюсь на тебя.

Костя Костиков был молод, веснушчат и лопоух, и его мало кто принимал всерьез. Он работал репортером в газете «Бей жаб!».

Внешность помогла Костикову обаять военных медиков и проникнуть в санаторий министерства обороны. Здесь, в глубоком тылу, лечился после контузии лучший истребитель жабьих танков Иван Громов.

В тылу — значит в лесу. В небе захватчики распоряжались, как хотели, поэтому хозяйничали над водами, полями, степями и пустынями. А вот лесов двуносые не любили и туда не совались.

Но и не трогали. Нашлась, похоже, на зеленокожих агрессоров управа — какая-нибудь галактическая комиссия по экологии. Сидели на каком-нибудь Альдебаране скучные клерки и подсчитывали урон, нанесенный автохтонным болотам и козявкам. То есть самих козявок можно извести, а вот среду обитания — ни-ни!

Санаторий прятался в глухом осиннике неподалеку от бывшей Москвы. Иван Громов, герой и орденоносец, занимал крайнюю слева избу, ближнюю к болоту. Сразу за домом начинались заросли ольхи, и в нем спасу не было от комаров.

Иван Громов и Костя Костиков сидели за столом у окна и чаевничали. Нет лучше занятия, чем выпить чаю с малиной! Особенно, когда спешить некуда.

От горячей печи бросало в пот, в крохотной кухоньке за занавеской гремела сковородками баба Лена, кастелянша и повариха. Она стряпала для Громова и его гостя блины, тонкие, почти прозрачные, с ломкой коричневой кромкой.

— Нас высадили на окраине Москвы, — рассказывал Громов, — закинули туда вертушкой.

— Вертушкой? — не понял Костик.

— Вертолетом, — объяснил Иван, — тогда еще были.

— А-а-а…

— Ага! — Громов с размаху шлепнул себя по потному плечу. — Умаяли, паразиты! Так вот, Костя… Не успели мы высадиться, как двуносые по нам вдарили! Никто не заметил их сверху, хорошо маскируются, гады! Накрыли одним залпом, как на полигоне. Вертушка вдребезги, весь взвод — в клочья, только я один остался. Эх, хорошие были парни…

При высадке Иван шел первым, и это его спасло. Он успел отбежать на несколько шагов, когда из-за развалин выдвинулся покатый серебристый бок, и оттуда плеснуло огнем. Рванули баки с горючим, и обрушилась темнота.

Иван выплыл из беспамятства и сразу услышал тихий бумажный шелест. Рефлексы заставили замереть: так шуршали аппараты захватчиков, идущие на малых оборотах. Машины двуносых вообще звучали чрезвычайно мирно. Ни грохота форсируемых двигателей, ни стука и дребезга трансмиссий. Только шелест, шуршание и шорох, иногда — мелодичный свист.

Звук затих, но не пропал совсем: двуносые остались неподалеку. Патруль. Вот невезуха — так нарваться! И не разберешь, кому не повезло больше. Поговаривали, что зеленокожие иногда берут пленных и ставят на них какие-то изуверские эксперименты. Откуда появился такой слух, непонятно, никто еще не вернулся из плена и ничего не рассказал, но… Иван предпочел бы погибнуть в бою, чем стать подопытным зверьком.

В любом случае, шевелиться не стоило. Ждет его контрольный выстрел или клетка — и так и так хорошего мало.

Майская духота не давала дышать. С утра небо парило и хмурилось, но так и не пролило ни капли. Ваня Громов, рядовой боец сопротивления, скрючился среди острых, закопченных бетонных обломков. Неподалеку, на мягком асфальте, горючая смесь пришельцев медленно доедала останки вертолета. Чад тлеющей резины смешивался с колючим запахом окалины и сладким духом жареного мяса.

Ивана мутило. От дыма першило в горле, и Иван с трудом давил кашель. От неудобной позы ныла спина, сильно болел правый бок. Наверняка при взрыве его хорошенько приложило обо что-то.