Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

– Эти ребята вообще не при делах, Титус! – быстро выпаливает Тедди.

Титус уже снова смотрит на Августа, когда произносит, обращаясь к Тедди:

– Я два раза не повторяю.

Тедди вскакивает на ноги, выбегает из гостиной и спешит по коридору, перешагивая по пути через мамино бесчувственное тело. Даже несмотря на весь мой страх и беспокойство за маму в коридоре и за Лайла, которого утащили черт знает куда, в моих мыслях все же остается место для понимания, что Тедди – безвольное ничтожество.

Август привязан к стулу и не может пошевелить руками, а Иван Кроль стоит прямо за моей спиной, нож в его правой руке на уровне пояса. Я чувствую Ивана позади себя. Ощущаю его запах.

Титус и сам глубоко дышит. Он расстроенно качает головой.

– А теперь, ребятки, позвольте мне полностью осветить незавидное положение, в котором вы оба оказались, – говорит он. – Если в ходе этого объяснения покажется, что я говорю слишком быстро для ваших юных ушей, то это лишь потому, что через пятнадцать минут, то есть как только я выйду из этого жалкого дома, два старших полицейских детектива войдут сюда через парадную дверь, чтобы арестовать вашу мать – если, конечно, она еще находится в царстве живых, – поскольку она играет важную роль курьера при главе быстрорастущей героиновой сети большого кольца Брисбена, которой заправляет не кто иной, как Лайл Орлик, примерно две минуты назад таинственным образом исчезнувший с лица планеты.

– Куда вы его забрали? – кричу я. – Я все расскажу полиции! Это не он, а вы! – Я вскакиваю со стула и даже не осознаю этого. Я размахиваю руками, тычу пальцем в Титуса, кажется, даже плююсь. – Это вы! Вы за всем стоите! Вы – настоящее зло!

Жесткая пощечина от Ивана Кроля отбрасывает меня обратно на стул.

Титус поворачивается и пересекает гостиную. Он подходит к шкафу и снимает с полки старую статуэтку Лины – фигурку шахтера с соляных рудников, сделанную из соли, добытой в шахте, которую предки Лины помогали разрабатывать на юге Польши.

– Вы и правы и не правы, молодой человек, – говорит Титус. – Нет, вы не расскажете полиции все, потому что они не станут разговаривать с вами. Но да, я действительно таков, как вы описываете. Я смирился с этим фактом давно. Но я не настолько злой, чтобы втягивать детей в дела злых людей. Я оставляю это людям вроде Лайла.

Он ставит соляную фигурку обратно в шкаф.

– Знаете ли вы, ребята, что такое преданность? – спрашивает Титус.

Мы молчим. Он улыбается.

– Это тоже своего рода преданность – ваше молчание, – говорит он. – Вы остаетесь верны человеку, которого даже толком не знаете; человеку, чья неверность по отношению ко мне поставила вас в такое положение, в котором вы сейчас находитесь.

Он поворачивается на месте, откашливается, думает еще немного.

– А теперь, мальчики, у меня имеется к вам вопрос, и прежде чем вы на него ответите или решите не отвечать, я попрошу вас ненадолго задуматься о том, что не стоит ставить верность, которую вы питаете к Лайлу, выше верности самим себе, потому что, как трагически определила жестокая судьба, у вас обоих, похоже, теперь есть только вы сами.

Я смотрю на Августа. Он не смотрит на меня.

Титус кивает Ивану Кролю, и через мгновение Иван Кроль крепко и надежно держит мою правую руку. Его сильные руки прижимают мою ладонь к зеленой поверхности обеденного стола Лины, прямо рядом с миской спагетти, которые я ел до того, как мой мир рухнул, до того, как горы обрушились в море, до того, как звезды упали с неба и превратились в этот ужасный вечер.

– Какого черта, что вы делаете?

Я чувствую вонь его подмышек. Я чувствую запах его одеколона «Олд Спайс», а его одежда пахнет сигаретами. Он опирается всем весом на мое правое предплечье, а в его крупных руках железные кости, и эти руки пытаются вытянуть мой правый указательный палец; мой счастливый указательный палец со счастливой веснушкой на счастливой средней костяшке. Моя рука инстинктивно сжимается в кулак, но он так силен, он дикий зверь внутри, и я чувствую это через его ладони – его черную энергию, его единственную эмоцию – слепую ярость. Он сильнее стискивает мой кулак, и мой указательный палец высовывается и протягивается по столу.

Меня сейчас стошнит.

Август смотрит на мой палец, распластанный на столе.

– Что сказал Лайл, Август? – спрашивает Титус.

Август оборачивается к Титусу.

– Что он недавно написал, Август? – допытывается Титус.

Август принимает озадаченный и смущенный вид.

Титус кивает Ивану Кролю за моей спиной, и лезвие охотничьего ножа касается моего указательного пальца чуть выше нижней костяшки.

Тошнота подкатывает. К желудку. К горлу. Время замедляется.

– Он написал какое-то сообщение в воздухе, – каркает Титус. – Что он сказал, Август?

Лезвие сильнее давит на палец, выступает кровь, и я набираю полную грудь воздуха.

– Он не разговаривает, Титус! – кричу я. – Не разговаривает! Он не смог бы сказать вам, даже если бы хотел!

Август продолжает пристально смотреть на Титуса, а Титус продолжает смотреть на Августа.

– Что он написал, Август? – спрашивает Титус.

Август смотрит на мой палец. Иван Кроль давит на лезвие еще сильнее, так сильно, что оно рассекает мою кожу и плоть и упирается в кость.

– Мы не знаем, Титус! – ору я. – Мы не знаем!

Головокружение. Ужас. Холодный пот. Титус всматривается в глаза Августа. Он снова кивает Ивану Кролю, и тот нажимает на нож еще сильнее. «Олд Спайс», его дыхание и это лезвие, это бесконечное лезвие, погружающееся в мою кость. В мой костный мозг. В мой несчастный костный мозг. В мой слабый палец.

Я вою от страданий, мой вопль настолько неконтролируемый и дикий, что переходит в пронзительный визг от ослепляющей боли, шока и неверия в происходящее.

– Пожалуйста, не надо! – завываю я сквозь слезы.

Лезвие входит еще глубже, и я реву от муки, уже скорей напоминающей агонию.

А затем ко всем этим звукам в комнате присоединяется чей-то голос, исходящий из места, которое я не в состоянии определить.

Голос где-то слева от меня, и я не мог расслышать его как следует из-за собственных криков, но этот голос заставляет Ивана Кроля ослабить давление на нож. Голос, который я никогда раньше не слышал в своей сознательной жизни.

Титус наклоняется ближе к столу, ближе к Августу.

– Повтори еще раз, – говорит Титус.

Молчание. Август облизывает губы и откашливается.

– Я должен кое-что сказать, – произносит Август.

И единственная вещь, подсказывающая мне, что я не сплю, – это кровь, бегущая из моего счастливого указательного пальца.

Титус сияет. Кивает.

Август смотрит на меня. И я знаю это выражение его лица. Слегка кривоватая полуулыбка, на определенный манер прищуренный левый глаз. Это его способ извиняться, не говоря «Прости!». Так он извиняется за что-то плохое, что вот-вот может произойти и что он больше не контролирует.