Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

Я поправляю галстук. Он сдавливает мне шею. Папаша затянул его слишком туго. Это папашин галстук. Он купил его в магазине общества Святого Винни за пятьдесят центов. Галстук покрыт буквами алфавита, и буквы «W», «O», «R», «D» и «S» выделены ярко-желтым цветом. Папаша сказал, что это передаст главному редактору Брайану Робертсону мою любовь к словам.

– Да, – говорю я, энергично кивая. – Но, конечно, в том смысле, что он всегда должен ожидать самых перспективных молодых начинающих журналистов Брисбена, вошедших в дверь этого здания, чтобы встретиться с ним.

– Иными словами, он вас не ждет? – уточняет она.

– Нет.

– Зачем вы хотите увидеть его? – спрашивает женщина.

– Я бы хотел подать заявку на должность стажера в его прекрасной и влиятельной газете.

– Сожалею, – говорит женщина с оранжевыми серьгами-обручами, возвращаясь глазами к журналу с именами, датами и подписями. – Все вакансии стажеров закрыты два месяца назад. Мы больше не берем новичков до ноября следующего года.

– Но… но… – Но «что», Илай?

– Но «что»? – спрашивает женщина.

– Но я особенный.

– Что? – смеется женщина. – Еще раз, какой?

Ты придурок, Илай Белл. Выдохни. Перефразируй.

– Ну, я чувствую, что могу сделать нечто великое для его газеты, – говорю я.

– Потому что вы особенный?

Нет, я не особенный. Я просто долбанутый псих.

– Ну, я не совсем особенный, – говорю я. – Просто проницательный. И неординарный. Я необычный.

– Как мило, – произносит женщина саркастически. Она смотрит на стеклянную защитную дверь между фойе здания и обширными недрами редакции, откуда я могу почти ощутить запах чернил на пальцах выпускающих редакторов, и сигарет в пепельницах спортивных обозревателей, и шотландского виски в стаканах политических журналистов; и я слышу звук пишущих машинок, и почти вижу буквы статей, набираемых этими мужчинами и женщинами, которые не знают, как прикоснуться к слову, потому что у них отсутствует чувство осязания, у них есть лишь чувство обоняния, чувство нюха на сенсацию. – Но боюсь, что через эту дверь вас не пропустит охрана.

– Как же мне попасть за эту дверь?

– Терпение и время, – говорит женщина.

– Но я не могу ждать.

– Вот как? – смеется женщина. – Сколько тебе, парень? Шестнадцать, семнадцать?

– Мне почти семнадцать.

– Старожил, стало быть, – говорит она. – Ты все еще в школе?

– Да, но моя душа получила высшее образование много лет назад.

Я наклоняюсь к женщине поближе над длинной стойкой, за которой она стоит.

– Послушайте, говоря по правде, у меня есть для него история, – сообщаю я. – И как только он услышит эту историю, то поймет, чем я отличаюсь от всех остальных, – и захочет дать мне шанс.

Женщина с оранжевыми серьгами-обручами закатывает глаза и улыбается, постукивая ручкой по своему журналу.

– Как тебя зовут, парень?

– Илай Белл.

– Значит так, Илай Белл, сегодня ты не пройдешь внутрь, – произносит женщина. Она смотрит на улицу через стеклянную входную дверь и наклоняется над стойкой, чтобы шепнуть мне: – Но я не могу помешать тебе сидеть за той живой изгородью сегодня около восьми часов вечера.

– А что случится в восемь вечера? – спрашиваю я.

– Господи, приятель, да ты и впрямь особенный, – говорит она, покачивая головой. – Это время, когда босс пойдет домой, простофиля!

– Ааааааа! Точно! – шепчу я. – Спасибо! Еще один вопрос – как босс выглядит?

Она не сводит с меня глаз.

– Видишь те три фотографии серьезных и угрюмых мужчин на стене за моим левым плечом?

– Ага.

– Он – парень в середине.

Брайан Робертсон выходит из здания в 21.16. Он выглядит старше, чем на фото над стойкой в фойе. Его волосы седеют с боков мощного черепа, и эта седина поднимается к редким пепельно-светлым завиткам на макушке. Очки для чтения болтаются на шнурке вокруг шеи. Поверх белой деловой рубашки – темно-синий шерстяной жилет. В правой руке у него коричневый кожаный портфель, три толстые газеты подоткнуты под левую руку. В его лице – жесткость и твердость. Он выглядит как один из старых игроков регби начала 1900-х годов, которых я видел в нескольких папашиных книгах по истории австралийского регби, – лицо из тех дней, когда мужчины перемежали товарищеские футбольные матчи с боями на Западном фронте. Он делает три небольших шага от входа в здание, и я появляюсь из-за темнеющей изгороди, где я сидел и бродил вокруг последние шесть часов, как назойливый поклонник.

– Мистер Робертсон?

Он останавливается.

– Да.

– Простите, что беспокою вас, но я хотел бы вам представиться.

Он меряет меня взглядом.

– И давно ты здесь сидишь? – бурчит он.

– Шесть часов, сэр.

– Это было глупо.

Он поворачивается и идет к автостоянке у здания. Я спешу за ним, отставая на два шага.

– Я читаю вашу газету с восьми лет! – сообщаю я.

– С прошлого года, что ли? – откликается он, глядя прямо перед собой.

– Ха! – смеюсь я, забегая сбоку, чтобы поймать его взгляд. – Это смешно. Ммм, я хотел узнать, можете ли вы…

– Откуда у тебя этот галстук? – спрашивает он, по-прежнему глядя вперед.

Он смотрел на меня, возможно, полсекунды, и он разглядел детали моего галстука. Этот парень видит детали. Журналисты замечают подробности.

– Мой отец купил его в обществе Святого Винни.

Он кивает.

– Ты когда-нибудь слышал о «Резне на Нарела-стрит»? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой. Он тяжело шагает, рассказывая свою историю.

– Кэннон Хилл, восточный Брисбен, 1957 год. Парень по имени Мариан Майка, польский иммигрант, тридцати пяти лет, убивает свою жену и свою пятилетнюю дочь ножом и молотком. Поджигает свой дом, а затем идет к дому напротив. Убивает в этом доме мать с двумя дочерьми. Затем он начинает складывать трупы в кучу, чтобы поджечь их все разом, и тут маленькая соседка – десятилетняя девочка по имени Линетт Каргер – стучит в дверь. Она зашла за своими подружками, чтобы идти вместе в школу, как она делала каждый день. И Майка убивает ее тоже, добавляет ее тело в кучу и поджигает. А затем он убивает себя, и прибывшие полицейские видят шоу ужасов.

– Господи! – ахаю я.

– Я пришел в тот дом тем утром, чтобы сделать репортаж, – говорит он. – Я видел все это жуткое месиво на расстоянии вытянутой руки.

– Вы сделали? Репортаж?

– Ага, – говорит он, тяжело ступая. – И все равно я не видел ничего более ужасного, чем тот галстук, который ты носишь.

– На нем все буквы алфавита, – сообщаю я. – Я надеялся, что это вас тронет из-за вашей любви к словам.

– Любви к словам? – фыркает он, застывая на месте. – С чего ты решил, что я люблю слова? Я ненавижу слова. Я презираю их. Слова – это все, что я когда-либо вижу. Слова преследуют меня во сне. Слова ползают у меня под кожей и проникают в мой разум, когда я принимаю ванну, и поражают мою нервную систему, когда я нахожусь на крестинах внучки; когда я должен думать о ее дорогом лице, но вместо этого думаю о гребаных словах для заголовка завтрашней первой полосы.