Дэвид Митчелл - Утопия-авеню

– Я тоже. Успокойся.

Беа комкает бумажную салфетку.

– Мы их целыми коробками расходуем, одну за другой. О макияже думать не хочется.

– Ты видела Имми? – спрашивает Эльф.

– Сегодня утром, мельком. Ей очень плохо. Вчера она почти весь день спала. А когда не спит, то рыдает. Глотает валиум. Ненадолго вышла к маме, а так все время в спальне. Лоуренс с ней сидит. На всякий случай. Вчера я позвонила в «Лунный кит», где-то после обеда. Не помню. Часа в два. Бетани позвонила в агентство вашего итальянского промоутера, перезвонила мне, сказала, что оставила сообщение у секретаря в Риме… В чем дело, Эльф?

Эльф соображает, что Энцо Эндрицци знал о смерти Марка перед концертом в театре «Меркурио», но ничего не сказал. Чтобы не отменять выступление.

– Мне сообщили только в полночь.

– Ну, тут уж без разницы когда. Я заварю чаю. Тут где-то было печенье.

Шаги на лестнице. На кухню заглядывает Лоуренс:

– Эльф? Она тебя зовет.

Эльф стыдно, что Имми хочет видеть ее, а не Беа, маму или свекровь.

– Прямо сейчас?

– Отнеси ей тоже, – говорит Беа.

– Пусть поговорит с сестрой, – вздыхает миссис Синклер.

Эльф поднимается по забранной ковром лестнице. На двери детской налеплены буквы «М», «А», «Р» и «К». «Их больно видеть, а еще больнее – снимать», – догадывается Эльф. Она заглядывает в детскую. Две голубые и две розовые стены, над кроваткой подвеска с утятами, распятие в простенке, стопка пеленок на столике. Пахнет детской присыпкой. Плюшевый медведь по имени Джон Уэсли Хардинг – подарок Эльф – сидит на комоде.

«Марк умер». Он и все остальные Марки: малыш, осваивающий вертикальный способ передвижения; мальчишка, прогуливающий школу; подросток, готовящийся к первому свиданию; юноша, покидающий родной дом; муж, отец, старик перед телевизором, ворчащий: «Весь мир сошел с ума!»… Их никогда не будет.

Эльф опускает поднос на комод. Успокаивается. Выходит на лестницу, к двери спальни:

– Имми?

– Эльф?

Опустошенная, измученная, Имоджен полулежит на подушках. На ней ночнушка и халат. Волосы растрепаны. Впервые за много лет Эльф видит сестру без макияжа.

– Ты приехала!

– Да. Беа заварила нам чаю.

– Мм…

Эльф опускает поднос на прикроватную тумбочку, рядом с пепельницей и пачкой «Бенсон и Хеджес». Имоджен бросила курить три года назад.

– Я принимаю валиум, – произносит Имоджен тусклым, заторможенным голосом. – Это как марихуана?

– Не знаю, Имми. Я валиум не пробовала.

– Ты прямо из Италии?

– Да.

– Устала, наверное. – Она вяло указывает на кресло у окна. В этом кресле их мама кормила грудью Имоджен, Эльф и Беа. В этом кресле Имоджен восемь недель кормила грудью Марка.

Сквозь ромашки на шторах пробиваются солнечные лучи.

Эльф вспоминает, что нужно дышать.

– Не знаю, что в таких случаях говорят…

– «Соболезную…» «Как ужасно…» «Будто дурной сон…» Но чаще всего просто плачут. Даже папа заплакал. Это было так неожиданно, что я на миг перестала думать о Марке. Все так… так… Ой, прости. У меня с предложениями беда.

– Это от валиума. И от горя.

Имоджен закуривает и откидывается на подушки:

– Я снова начала курить.

– Ну, не мне тебя ругать. Сама курю по пачке в день.

– Оказывается, можно все слезы выплакать. Представляешь?

– Нет. – Эльф открывает окно, проветрить спальню.

– Вот как когда тошнит – блюешь-блюешь, пока ничего не остается. Со слезами точно так. Совсем как в песне «Cry Me a River» [140] «Наплачь мне реку» (англ.) . . Кто ее поет?

– Джули Лoндон.

– Джули Лондон. Век живи, век учись. Марк был в одеяльце с Винни Пухами, и когда фельдшер из «скорой» хотел его забрать, то я вцепилась и не отдавала. Руки не слушались. Как будто тогда это еще могло чем-то помочь. А где я была, когда его сердечко перестало биться? Здесь, в своей кровати. Спала.

Эльф прячет глаза:

– Не думай об этом.

– Как не думать? Вот ты можешь управлять своими мыслями, Эльф?

– Нет. Не совсем. Надо отвлечься, тогда чуть-чуть отпускает.

– У меня грудь болит. Молока полным-полно. Груди-то не соображают… Врач сказал, что молоко надо сцеживать вручную, иначе будет мастит. Вот. Можешь сочинить про это песню. Самую грустную песню на свете.

У Эльф на глаза наворачиваются слезы. Она берет сигарету.

– Нет, такой песни я сочинить не смогу.

Имоджен глядит на Эльф откуда-то издалека.

– Я говорю как сумасшедшая?

За окном деревья в цвету, душераздирающе прекрасные.

– Я не психолог, – отвечает Эльф, – но, по-моему, безумцы не спрашивают, сходят ли они с ума. Они просто… сумасшедшие.

Еле слышное дыхание Имоджен постепенно выравнивается.

– Ты всегда знаешь, что сказать, Эльф, – бормочет она, засыпая.

Эльф глядит на сестру, вздыхает:

– Если бы…

Беа, Эльф и отец остановились в гостинице «Герб крикетиста» у развязки Спаркбрук. Вестибюль гостиницы украшают крикетные трофеи, фотографии и биты с автографами в застекленных витринах. За ужином Эльф вкратце рассказывает об итальянских гастролях, отец описывает какую-то вечеринку в ричмондском Ротари-клубе, а Беа говорит о подготовке к исполнению роли Эбигайл Уильямс, злодейки в пьесе «Суровое испытание». На следующей неделе в театральной академии выступает с лекцией автор пьесы, Артур Миллер. «Застольные разговоры – как шпаклевка для трещин, чтобы надломленные души не рассыпались». Приносят еду. Отец заказал пастушью запеканку с гарниром из зеленого горошка, Беа – омлет, а Эльф – суп-минестроне. В суп входит всего понемногу из меню.

– Просто ужас, что с ней творится, – вздыхает Беа.

– Просто ужас, что ей ничем не помочь, – говорит Эльф.

– Ну, она ведь не одинока, – напоминает их отец; за парковкой, на транспортной развязке, кружит автомобильная карусель. – Со временем боль утраты стихнет, ваша сестра вернется к жизни. И наша задача – помочь ей в этом. В чем дело?

Эльф заметила слезы в глазах Беа и тоже заплакала.

– Ну вот, а я хотел вас утешить, – вздыхает отец.

В холле гостиницы нет никого, кроме них. Беа и Эльф забывают притвориться, что не курят, а отец забывает выразить неодобрение. В новостях по телевизору показывают, как парижские полицейские штурмуют студенческие баррикады в Латинском квартале. Слезоточивый газ, булыжники, увечья, сотни арестов.

– Вот так и строят лучший мир? – спрашивает отец. – Швыряя булыжники в полицейских?

В Бонне огромная толпа студентов собралась у здания парламента, протестуют против введения чрезвычайного положения.

– Я бы выделил им какую-нибудь страну, типа Бельгии, – говорит отец. – Пусть бы там жили, обеспечивали бы население едой, водопроводом и канализацией, бытовыми и банковскими услугами, школами, поддерживали бы закон и порядок, чтобы по ночам все спали спокойно… Снабжали бы всех, кому надо, слуховыми аппаратами. Гвоздями. Картошкой. А я через год посмотрел бы, что там у них получилось.