Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Гриджи, Алонсо. — Да, вот как его звали этого депрессивного сукиного сына, Алонсо Гриджи.

— Нет, — своим ответом Алонсо Гриджи удивил всех. — Я не Гриджи, Алонсо.

— Нет?

— Нет.

— Тогда кто же ты?

— Я Моданьо. Джанкарло Скарлатти Моданьо.

— У тебя есть удостоверение личности? — спросил председатель суда.

— Разумеется, нет.

— Почему нет?

— Я оставил его в борделе.

— А что ты делал в борделе?

— А что, по-вашему, делают в борделе? — спросил Гриджи к безмерной радости речных гвардейцев. — Что люди делают в борделе? Что вы делаете в борделе? Мило беседуете о пустяках? Как поживаете? А вы? Я в порядке, благодарю вас. Меня даже не взяли в армию. — И он раздраженно всплеснул руками.

— Почему?

— Сказали, что я дурак. Я записался добровольцем, поэтому они и сказали, что я дурак. Я хотел, но меня не взяли. Это не моя вина. Не расстреливайте меня. Я другой человек.

Председатель суда спросил у остальных речных гвардейцев, известно ли им, что этот человек — Алонсо Гриджи. Естественно, никто в нем Алонсо Гриджи не признал, поэтому его увели из зала суда обратно в камеру. Так что остались только семь гвардейцев — все с торжествующими улыбками на лице.

Судья, сидевший по правую руку от председателя, отчитал подсудимых. Качая головой, изрек, что все усилия тщетны. «Он выгадает неделю, не больше».

Секретарь зачитал обвинения: нарушение воинского долга, оставление поста во время войны, кража государственной собственности, заговор и убийство. И пока слова слетали с губ секретаря, речные гвардейцы осознавали, что конец близок.

— Обычно у нас нет такого набора преступлений, — заявил председатель суда. — Вы признаете себя виновными в совершении этих преступлений или настаиваете на невиновности? — Все понимали, что нет никакой возможности найти оправдание речным гвардейцам, которые и сами знали, что виновны во всем, кроме убийства.

Алессандро поднял руку, и ему разрешили высказаться.

— Один из арестованных, Джанфранко ди Риенци, убил полковника. Никто из нас не имеет к этому никакого отношения, а когда мы увидели, что произошло, то попрыгали в воду.

— Почему? — резко спросил председатель суда, на лице читалось искреннее недоумение.

— На передовой аж до Капоретто людей расстреливали как собак. Мы прыгнули в воду, чтобы выиграть время.

— Но вы не могли знать наверняка, что вас расстреляют.

— Может, и так, но нам сказали, что мы возвращаемся на передовую. С учетом нашего уровня потерь, мы не могли рассчитывать, что нас простят.

— Вы признаете свою вину?

— Разумеется, — ответил Алессандро. Его переполняло негодование, и он чувствовал моральную поддержку остальных гвардейцев. — Неужели вы думаете, что после нескольких лет на передовой и нашей экспедиции в Сицилию мы намерены показать себя трусами и отрицать очевидное? Или вы считаете, что мы сделали это из-за недостатка мужества? Каждый из нас, прыгая за борт, знал, что в итоге мы окажемся здесь. Мы решили отнять у вас несколько дней и недель, чтобы повидаться с семьями. Как если бы мы шли в бой. Ощущения те же. Логика та же. Я хочу сказать, что война сделала нашу армию достаточно храброй для того, чтобы выражать свою волю. Мы не дезертировали — мы взбунтовались.

— Это обвинение даже более серьезно, чем убийство.

— Но по нему больше шансов на оправдание.

— Скажите, отчего у вас возникла столь необычная мысль? — спросил председатель суда.

— Наш бунт показывает, что вы можете нам поверить, когда мы говорим вам то, что хотим сказать.

— Пожалуйста, скажите, что вы хотите нам сказать, — подал голос ранее молчавший судья.

— Поручите нам дело.

— Какое?

— Сражаться с врагом.

— Это вам уже поручали, — заметил председатель суда.

— У меня сложилось впечатление, что вы не спрашивали нашего согласия.

— У меня сложилось впечатление, что мы не нуждались в вашем согласии.

— Но на самом деле — нуждаетесь. Это вам не нужно, чтобы посадить нас в тюрьму или расстрелять, но совершенно необходимо, если нам предстоит сражаться.

— Ерунда, — отмахнулся председатель. — Условия не могут выдвигаться нижними чинами, тут двух мнений быть не может.

— Наоборот, — возразил Алессандро. — Вы перехитрили нас, и мы предлагаем вам наше согласие, потому что вынуждены на это идти.

— Нет, вас вынудили к этому изначально, вы поняли, что в противном случае чьим-то решением вы будете расстреляны. Этот метод работает, и нет никакой необходимости делать исключения из правил.

— Наш случай — тот самый, когда можно сделать исключение.

— Из-за поражения?

— Армия отступает. Мы можем принести пользу.

— У нас новая линия обороны, и она, похоже, сдерживает противника, — указал председатель суда.

— Мы обещаем, что будем сражаться как дьяволы, когда вернемся в окопы. Восемь закаленных солдат.

— Семь.

— Ладно, семь. Не пускайте нас в расход. Мы никогда не боялись сражаться.

Судьи стали совещаться. В отличие от гражданского суда решение они принимали быстро, прямо на месте. Только Гварилья питал надежду, что их проймет просьба Алессандро, но и он держал ее глубоко в себе.

Когда судьи закончили, председатель суда начал речь, глядя в стол и качая головой, но в остальном сказанное им никого не удивило.

— В периоды наивысшего напряжения правила, установленные государством, становятся средствами его сохранения, и их важность особенно возрастает, когда решение принимать сложно. Мы держимся за них не только потому, что верим в их мудрость. Нам просто необходимо опираться на что-то крепкое и неизменное. Более того, этот суд не вправе делать исключений. Единственное, что мы можем, так это признать вас невиновными, но и здесь идти против фактов для нас недопустимо. Мы записали вашу просьбу, и мы вам сочувствуем, но сейчас, когда родина в опасности, мы прежде всего должны хранить верность государству. Суровые правила в сложившейся ситуации прибавляют нам уверенности и укрепляют наш дух. Мы отмечаем гуманизм вашей просьбы, но на войне гуманизм неуместен. Это вы уже знаете.

Он помолчал. Возможно, у него был сын. Потом перечислил их имена и закончил:

— Я приговариваю вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение расстрельной командой в обычное время во дворе этой тюрьмы через неделю, начиная с этого дня.

— Почему через неделю? — спросил Фабио так хладнокровно и отстраненно, точно клиент банка, желающий знать, почему он не может забрать собственные деньги.

Председатель суда не стал возражать на столь бесцеремонное вмешательство в заведенный порядок, поскольку наказание назначил достаточно суровое, чтобы покрыть все правонарушения, прошлые, настоящие и будущие, какие только можно себе представить. Ответил дружелюбно, даже ободряюще: