Зулейка Доусон - Форсайты

Энн затянул обычный водоворот высадки. Сонное оцепенение плаванья мгновенно преобразилось в бешеное метание носильщиков, чемоданов, зонтиков и встречающих родственников. Она разыскала в этой толпе своего и несколько минут укрывалась в его объятиях, уткнув лицо ему в шею над грубым твидовым воротником его пальто. С полей его шляпы ей на волосы стекали струйки дождевой воды, но она их не замечала. Она вернулась на родину.

В машине по дороге от моря до Грин-Хилла они говорили только о пустяках. Отчасти из-за присутствия шофера, хотя стекло между передними и задними сиденьями было поднято, но в основном потому, что Энн, едва обретя дар речи, предупредила отца:

– Папа, я ничего не буду говорить и знаю, ты не спросишь, но я вернулась насовсем. И ужасно тебя люблю.

Он зажал ее озябшую худую маленькую руку между своими ладонями, такими родными и теплыми. Так они и ехали – не говоря ничего, чувствуя многое, упрямо сдерживаясь. Энн повернулась к окну и миля за милей жадно впитывала мелькающие снаружи залитые дождем пейзажи, будто истосковавшееся по влаге завядшее растение.

Только один раз она решила спросить:

– Почему всюду звонят колокола? Сегодня же не воскресенье.

Заметила она это, только когда город остался далеко позади, но звон доносился словно бы со всех деревенских колоколен.

– Король, – ответил ее отец. – Король скончался.

Прошло три недели, прежде чем Энн хоть немного описала свое положение, но это было очень короткое описание. Разговаривала она с мачехой, а не с отцом и ничего касаться не собиралась.

Они были вдвоем на кухне – у них вошло в привычку пить полуденный кофе там, чтобы никого не беспокоить. Под «никем» подразумевалась кухарка Грин-Хилла, реликт детства Энн, почти достигшая теперь возраста, который наивное ребячье воображение приписывало ей тогда. После водворения там Пенни старушка по безмолвному соглашению была избавлена от хлопот с обедом, а потому после приготовления завтрака и до приготовления ужина она коротала время у себя в комнате. В этот день – вторник первой недели Великого поста – к кофе предполагались оладьи, и Энн почти с детской радостью предвкушала, как будет помогать мачехе поджаривать их. Кухня вопреки большим размерам была уютной – от старой чугунной плиты у дальней стены днем и ночью веяло теплом. Снаружи был ветреный холодный день, яблони, лишенные листвы, выглядели истерзанными, а внутри, где они устроились на уголке чисто выскобленного деревянного стола, нежащее тепло убаюкивало, подталкивало к задушевным признаниям.

– По-моему, Пенни, вы с папой очень счастливы. Я рада.

– Да, Энн, очень. Это правда.

– Сразу заметно, особенно по папе. А как его глаза? Он никогда о себе не говорит.

Пенни взглянула на нее с легкой улыбкой, словно напоминая, что это их семейная черта.

– К счастью, ухудшения нет. Иногда он утверждает, что видит лучше, но, по-моему, такое впечатление создает знакомая обстановка. Она помогает.

– Но он же сразу увидел меня с пристани, и я решила, что…

Пенни снова улыбнулась и покачала головой.

– Думаю, дорогая, он высмотрел тебя сердцем. Оно тоже помогает.

Энн посмотрела на яркую молодую женщину, которую могла считать сестрой, но никак не матерью, и подумала, каким утешением отцу, конечно, служила Пенни в годы, пока она сама жила в Индии. И тотчас подумала, что, возможно, он будет еще больше нуждаться в этом утешении теперь, когда она вернулась, и, почти наверное, ее тревоги последуют за ней сюда. Вторая жена ее отца с пылающими волосами и удивительно симпатичным лицом была его вторым шансом, началом новой жизни для него. И Энн еженощно молилась, чтобы ее возвращение не внесло смуты в эту жизнь.

– Он тревожится за тебя, Энн.

– Знаю. И очень хотела бы убедить его, что для этого нет никаких причин.

– Мне кажется, ему помогло бы, если бы ты хоть немножко что-нибудь объяснила. Сам он никогда не спросит, ты знаешь, но он очень хотел бы стать тебе поддержкой.

– Боюсь, я не представляю, как. После маминой смерти мы были очень близки, и я искренне считала, что всегда буду способна поделиться с ним всем. Но теперь заговорить о таком…

– Энн, он ведь не изменился оттого, что женился снова…

– Конечно. Изменилась я, одна я. После того как вышла замуж. Теперь я знаю: есть вещи, о которых я никогда никому не скажу.

Внезапно Энн охватила усталость, хотя было еще утро. После возвращения спала она плохо и будто все время слышала пронзительные крики индийских птиц, назойливое жужжание тропических насекомых.

Как часто ей казалось, что она обречена слушать эти звуки вечно! Но тут, просыпаясь ночью, она слышала только успокоительное уханье совы у амбара да мышиную возню за плинтусом. И просыпалась она в постели одна. Благословенное одиночество!

– Пожалуй, я поднимусь к себе и прилягу. Смешная слабость, верно?

– Вовсе нет. Дело в кофе. Я никак не привыкну, что теперь его можно варить крепким. – Пенни опять улыбнулась своей быстрой улыбкой, но глаза у нее остались тревожными. Энн знала, что вид у нее измученный, что она исхудала. – Иди приляг, я позову тебя, когда обед будет готов.

Энн открыла было рот, но Пенни предвосхитила ее просьбу.

– Не беспокойся, я ничего не скажу.

В своей еще с детства комнате Энн легла на покрывало и уставилась в окно. Из земли в ящике не проглядывали ростки, и на плетях плюща, царапающих стекла снаружи под холодным февральским ветром, не было листьев, но ее радовало все. В этой комнате ее окружали тепло, уют, безопасность. Надолго ли? Ее молчание ведь не меняло сути. Как скоро явится Кит и начнет прощупывать возможность примирения? Как скоро он начнет распространять свою версию событий? И то и другое, она знала по опыту, он умел делать с большой убедительностью. Главный его талант! А чтобы избежать кошмара обеих этих возможностей и обрести свободу, ей надо прервать молчание… Возможно, в суде. При этой мысли ее сердце оледенело. Она задрожала и укрылась покрывалом. Она расскажет Джонни. Ему она может довериться – ему, но не отцу, как это ни больно. Он даст ей совет – и брата, и юриста. Энн прижалась щекой к подушке. Приняв решение, она почувствовала себя легче.

Несколько минут спустя она уже спала, и ей снились трубные крики журавлей в зимнем небе над Симлой, всегда возвещавшие наступление прохладной погоды.

На следующее утро Энн отправилась на поезде в Лондон под благовидным предлогом новых платьев. Поскольку была суббота, ей не совсем поверили, но, по обыкновению, вслух ничего не сказали.

Ее брат побывал в Грин-Хилле сразу же после ее приезда, но потом больше выбраться не сумел. Он прошел стажировку у Хэринга и стал с тех пор младшим партнером в фирме. Энн чувствовала, что Джонни создан для юридической работы. Он уже обрел профессиональную солидность – и особенно в области талии.