Зулейка Доусон - Форсайты

Компания выбрала темой Индию и обменивалась анекдотами о временах британского владычества, словно оно принадлежало давнему прошлому, затерявшемуся в тумане времен. Речь зашла о жене молодого английского офицера, изменявшей мужу направо и налево.

– Как будто у твоего брата, Феррар, были какие-то недоразумения по этой части? – спросил молодой человек, сидевший рядом с Правином. – По слухам, дамы, уезжавшие на лето в горы, очень там скучали.

Первый придворный, подумала Кэт. С правом пробного выстрела.

– Брось! – резко ответил Феррар.

Кэт узнала в нем студента, который воспользовался профессорскими удобствами на верхней площадке.

– Ну-ну, – произнес Правин с манерной томностью, которая вызывала восхищенное преклонение в студенческом союзе. – Если милому Ральфу неприятно обсуждать с нами домашние дела своего брата, мы должны уважать его сдержанность. – Он помолчал, поглаживая бороду. – В любом случае, – продолжал он затем, – по моим сведениям, виноват исключительно некий окружной инспектор. Жуткий ходок по дамской части, от посягательств которого не была гарантирована ни единая мемсахиб – ни даже благоуханная невестка нашего благородного друга.

Феррар, казалось, был благодарен и за такое вмешательство, пусть явно злокозненное. Иначе ему пришлось бы грубо нарушить этикет их кружка, подразумевавший всеосведомленность Правина. Но Кэт заметила, что он задет. Ответил он не Правину, а первому придворному:

– Если тебе уж так надо знать, он пытался принудить ее силой. Подонок чуть ей руку не сломал, прежде чем отпустил.

Правин издал неодобрительный возглас, будто нравственное падение мира лежало на его плечах тяжким бременем.

– Подумать только! Гиммлер Симлы, – вставил остряк по ту сторону стола.

Феррар угрюмо удалился к стойке, чуть не столкнувшись с возвращавшимся Джайлсом. А Правин словно погрузился в размышления, поглаживая и поглаживая бороду – ухоженную и глянцевитую. Потом он устремил взгляд в пространство и медленно продекламировал:

Раздался смех, который Правин принял благосклонно, как положенную дань. Гуру просветил верных учеников. И почти сразу же они ушли.

Услышав свою фамилию, Кэт была ошеломлена. Что такое «понт», она вообще не поняла, а Джайлс, который, несомненно, слышал весь стишок, ничего не пожелал объяснить, а сказал только, что это, видимо, их личный жаргон. Они заговорили о другом и с тех пор ни словом не упоминали про случившееся – в чем уже что-то крылось.

И вот теперь, крутя педали, Кэт взвешивала, не спросить ли отца… С другой стороны, Монт – фамилия не такая уж редкая: не исключено, что Кит тут абсолютно ни при чем. Он уже больше года как оставил службу и завел плантацию…

И все же, сестринской лояльности вопреки, она не могла отогнать подозрения, что Кит здесь даже очень при чем.

Поставив свой велосипед «на хранение», Кэт наконец добралась туда, куда намеревалась прийти еще два часа назад, – она опустилась на скамью в главном дворе, в углу между старой липой и увитой розами стеной библиотеки.

Она сидела и смотрела, как медленно меркнет свет в квадрате неба между зданиями колледжа, на неторопливо проплывающие розоватые облака. Как утром она упаковывала свои вещи, так теперь упаковывала воспоминания – отдельно каждое. Мысли появлялись и исчезали, появлялись и исчезали колдовской процессией. Потом они иссякли, были все упакованы, и ее сознание воспринимало только окружающие звуки и запахи. Воздух был не теплым, не прохладным, а точно температуры ее кожи, веял легкий ветерок, окутывая ее душистым, напоенным розами забвением. Где-то прогромыхал поезд, зазвонил колокол, пробили куранты, а с крыш и карнизов перекликались птицы – голуби с парапета центрального здания, певчий дрозд с библиотеки, сорока с часовни. А в промежутках царила глубокая тишина, словно она осталась последним живым существом в мире.

Ее переполняло ощущение вневременного покоя, медленной волной поднимаясь в ней от земли. И это чувство было не чем иным, как любовью. Она любила колледж и свою жизнь в его стенах. Покой, страсть, пробуждение, которые он ей подарил. Ее жизнь здесь была такой невыразимо чудесной, такой беспредельно ей дорогой, такой изысканной, что в этот миг осознания она почти перестала дышать.

На часовню начали ложиться розовые отблески заката, переходя в оранжевые, всюду вокруг зазвонили колокола, призывая к вечерне, а она по-прежнему сидела на скамье. По траве вперевалку прошла одна сорока. «Одна сорока – к печали». Кэт вдруг вспомнился профессор Бойд, и она мимоходом подумала: а что с ним сталось?

Позади нее захрустели песком шаги. Она обернулась.

– Вещи все собраны?

– Папа!

Сорока, чей покой был безвозвратно нарушен, вспорхнула на крышу часовни к своей подруге.

Когда лайнер компании «Ориент» входил в порт, лил дождь, но Энн Монт, стоявшей в одиночестве на шлюпочной палубе, погода казалась ласковой, как улыбка младенца. Свинцово-серые тучи, которые по прогнозу должны были висеть над Саутгемптоном до конца недели и отнюдь не радовали тех, кого уже можно было различить на пристани, Энн представлялись чудесными, и она не стала бы возражать, если бы они затягивали небо вечно. В английском дожде чудилась доброта.

С тех пор как она видела этот берег в последний раз, прошло семнадцать месяцев. После того как она сочеталась браком почти семь лет назад на борту такого же судна, она приезжала в Англию лишь трижды: на свадьбу отца весной сорок шестого года; когда в сорок восьмом ее брат совершил истинно олимпийский подвиг, с высшим отличием окончив Оксфорд «по юриспруденции», как выражался он один; и спустя два года, в пятьдесят первом, на исходе лета – просто потому, что не могла дольше выносить разлуку. И каждый раз она приезжала одна – по причинам, которые устраивали все заинтересованные стороны. Но теперь все заинтересованные стороны знали, что она намерена остаться здесь насовсем.

Энн глубоко вдохнула ветер, ударивший ей в лицо. Острый соленый запах моря, две недели щекотавший ей ноздри, исчез, сменившись более тонкими запахами суши, – мокрой земли, набухших от дождя веток, гниловатого дыхания зимнего побережья, а также дизельного топлива на верфях и железной дороге. А вон и папа! Она поискала взглядом Пенни, но не нашла ее. Отец стоял один, заметно горбясь, и помахивал зажатой в руке трубкой над головами встречающих. Как тактичны ее близкие!