Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)

Ему было комфортно в нашем старом доме со множеством бытовых трудностей. Петер вместе с нами мокнул под страшными ливнями и в буром стремительном потоке, в который превратилась дорога. Танцевал на площади под украинский рок на дне города в Яремче. Его совсем не пугала плотная толпа стариков, молодежи, детей, милиционеров, пьяных, веселых и буйных горцев. Петер спокойно ел сыроватые шашлыки и пил квасное местное пиво в переполненном, закуренном, замусоренном вертепе, где подбор лиц просился в какое-нибудь кино. Мы ездили в разбитых пригородных поездах, где все окна завинчены, а туалеты засыпаны килограммами хлорки. Завтракали домашними сырами, обедали кулешей с брынзой, ужинали печеной картошкой и грибами – как каждый день. Петер пил сырую колодезную воду, ел немытые лесные ягоды и помидоры, купался в непрозрачной после дождя реке. Он научился брать воду из колодца, пользоваться банкой и кипятильником, мыть посуду в тазу. Мурлыкал песни, которые въелись в голову после концерта. Ему нравились наши колбасы и сладости, пиво и шампанское.

На кладбище он пробовал на ощупь надгробия разных десятилетий, присматриваясь к техникам обработки камня. Он спрашивал обо всем, чего не мог понять, а получив объяснение, не удивлялся – почему так. Петер непрерывно изучал украинский язык и выслушивал повести из нашей истории.

Никто из окружающих не заподозрил в нем иностранца. Нам же никогда не было стыдно за нашу страну. Наша страна и Петер, кажется, полюбили друг друга.

Я не могу знать всего, о чем он не говорил, что записывал в блокноте, какие фрагменты этого путешествия появятся в его прозе. Не знаю, на какие вопросы Петер не получил ответов. Но после всего, что мы прожили вместе, я не понял только одного. Почему перед самым отъездом в магазине украинских сувениров Петер купил матрешку (и вообще – почему она там была).

Думая о том, какой я есть, не могу не думать о тех, кто меня таким сделал. У меня нет другого выхода, кроме как думать о своих воспитателях и учителях. Сразу, словно на каком-то групповом снимке, в воображении появляется несколько десятков человек. Когда же времени на воспоминания немного больше, к этой группе добавляются новые и новые фигуры, их счет переходит на сотни. Иногда они держат, как аллегорические скульптуры, некие атрибуты, которые самым лаконичным и обобщенным образом символизируют основной дар, переданный их носителями мне.

Размещаясь вокруг меня, они в основном придерживаются хронологического принципа. Так правильнее всего, поскольку спорить о значении влияния не то что неуместно, но и бессмысленно, ведь даже мне было бы неимоверно трудно установить принципы приоритета (поскольку я знаю, что было несколько минутных встреч, вклад которых в мое воспитание превосходил многолетнее общение с другими учителями).

Воображаемый фотограф искренне порадовался бы этой пестрой композиции из мудрых старцев, причудливых старух, достойных мужчин, красивых женщин, маленьких детей, покойников и привидений, собак, кошек, коней, птиц и животных, святых и негодяев, призраков со стертыми лицами… Не удивился бы он и несовместимости значительной части этого общества. Но здесь они могут мириться, потому что всех вместе удерживает моя благодарность.

Что касается меня, почему-то всегда хочется сесть возле папы. Хотя бы потому, что никак не могу уловить, что именно в моей школе жизни сделало его таким значимым.

На самом деле папа проводил с нами не так много времени. Да и вообще дома он бывал мало, нам постоянно его не хватало. Но папе удавалось вложить в краткие эпизоды какие-то эпохальные вещи. Несколькими предложениями, манерой двигаться, способом общения с самыми разнообразными людьми, быстрыми решениями запутанных вопросов, улыбкой, готовностью помочь или способностью отказаться, особенным весом слова. Наконец, если говорить о ряде совершенно конкретных знаний, то именно он научил меня квасить капусту и копать землю, ухаживать за яблонями и розами, варить суп и готовить луковый салат, носить кастет и ликвидировать ненужные лишние блокноты, запоминать адреса и имена, ходить по горам и ловить рыбу, делать кутью и натирать мастикой пол, плавать и чувствовать течения, запускать воздушного змея и разделять шоколадку на всех, выжимать яблочный сок и мариновать помидоры (странно, но именно это все я теперь умею лучше всего.).

Даже все папины подарки прежде всего были направлены на определенный опыт – часы, многолезвийный карманный нож, электрический конструктор, коньки, лыжи, пневматический пистолет, фотоаппарат, токарный станок, топор, мини-бильярд, ходули, лук, турник, теннисные ракетки, прибор для выжигания, маленькая химическая лаборатория, микроскоп, антикварная печатная машинка, блок настоящего американского Мальборо, бутыль калинового вина, бутылка французского коньяка. Не говорю уже о поездках в леса и городки, в Киев и Петербург, в Литву и на море. Не говорю о тех нескольких ночных разговорах, когда решались направления судьбы. Даже после смерти школа не прекратилась. Хотя бы благодаря упорядоченности всех оставленных дел, добрым воспоминаниям многих не знакомых мне людей, хотя бы благодаря снам.

И все же, подбирая все эти ключи к основному, я чувствую, что за дверью одна особенность, один плохо пригодный для формулировки урок. Он заключается в том, что папа, чья жизнь (за исключением ареста, лагеря, ссылки, читинских банд) не имела ничего общего с приключенческим романом, умел трактовать ее как писатель, которому даже не нужно писать. Воспринимая мир как литературу, он мог создавать собственную ежедневную высокого качества прозу – наблюдая, запоминая, расставляя акценты, нанизывая эпизоды, конструируя диалоги, делая отступления, экономя слова и комбинируя фразы, изменяя фабулу и подбирая персонажей.

Ему удавалось не только жить внутри своей прозы, но и щедро распространять ее на зрителей, слушателей и условных читателей.

Может казаться, что в воспитании есть нечто более нужное, но если у меня и есть какая-то педагогическая мечта, то она одна – хотел бы суметь передать своим детям немного того ощущения, которое перенял от папы.

Пока младший сын экспериментировал с доведением самодельного воздушного шара до совершенства, облегчая проволочную конструкцию, подбирая топливо для нагревания воздуха, старший взялся вытирать и складывать книги в старом шкафу. Последний раз к этим книжкам прикасался я сам, когда был почти ровесником сына. Так что были все условия забыть многие книги из задних рядов на полках. А теперь есть возможность поглядывать на детскую работу, узнавая и удивляясь.

Наконец нашлась одна из самых моих любимых книжек, ее я не могу полноценно читать, но именно эта книжка не нуждается в чтении. Просто я еще не видел тома, изготовленного совершеннее. Конечно, существует множество превосходных изданий. Но этот сборник переведенных на немецкий сказок Оскара Уайльда поражает другим. Это лаконичная совокупность безупречно выполненных деталей, которые создают книжку как промышленный продукт. Еще и с учетом всех дополнительных значений, заложенных в отношение потребителя именно к этому продукту. Сорта бумаги, формат, способ нарезки и скрепления листов, плотность переплета, оттенки красок, все шрифты, соотношение заполненной и пустой площади, даже вес, не говоря уже о конгениальных рисунках, инициалах, заставках, вставках, пред– и послевставках. Техника на службе у человека. Это собственно то, что с гордостью называлось прогрессом.