Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)

Свой первый опыт смерти я пережил, когда мне было семь лет (моему брату, соответственно, пять, то есть у него все произошло раньше, хотя и родился он позже). Тогда умерла первая бабушка.

Нужно было прожить еще семь лет, чтобы понять, что та смерть не была чем-то исключительным, каким-то детским миражем. Что люди действительно постепенно уходят. Что именно этот уход и есть то, что можно назвать собственной смертью или смертью всего мира.

Потому что еще через несколько лет я осознал четкое отличие между Смертью и умиранием. Собственное умирание, независимо от силы пережитых чувств, совсем не вызывает ощущения, присутствия смерти. Это твое частное приключение, которое, кажется, как и самый опасный сон, никогда не завершится действительно окончательным завершением. А реальная Смерть – это когда такие полноценные и важные для тебя миры просто перестают существовать.

Прошло еще немного времени. Я увидел, убедился, что смерти нет вообще. Миры никуда не уходят. Они, без сомнения, укореняются где-то здесь, рядом, в, на, при, за, перед. (Дело даже не в генетике).

Бабушка оказалась невероятно щедрой в том, что называется наследством.

Дело не в том, что я действительно помню. Потому что я не могу помнить слишком много. Помню единственное поучение. «Не будь заурядным», – просила бабушка. Помню несколько пословиц по-немецки, которые она повторяла, когда мы с братом сидели на ее кровати. Помню, как она делала ежедневную гимнастику до последних дней жизни. Помню, как к ней приходил почти святой отец Слезюк, как они долго разговаривали и молились в ее комнате, ставили на стол скульптуру Христа, несущего крест. Помню, когда я лежал больной и напевал какую-то песенку про советскую армию, только что выученную в детском садике, где я пробыл где-то с неделю, бабушка просила этого больше никогда не петь, даже когда буду еще сильнее болеть. Помню, как бабушка иногда не выдерживала без работы и мыла по ночам посуду. Помню ее ласковость к одним гостям и некоторую суровость к другим, – к ней каждый день приходили какие-то люди. Помню, как бешено мы с братом дурачились и кричали в одной из комнат за несколько часов перед тем, как она умерла в другой, как мы испуганно вошли именно туда, какая была тишина, какая была погода, как мы притихли.

Дело не в том, что я могу помнить уже из более поздних лет – фотографии, документы, рассказы мамы и других людей, которые были с ней знакомы. Когда-нибудь я все это тщательно исследую и запишу ее документальную биографию.

Дело не в бабушкиной истории, которая смогла стать частью моей настолько, что в некоторых снах цитаты из нее трудно отделить от фрагментов собственного пережитого.

Дело даже не в воспринятом опыте – бабушка училась в начальной школе немецкой, гимназии польской, медицину начала изучать во Львове, была в Гмюнде, там познакомилась с моим дедом, он ей дарил книги английские и русские, была офицером в УГА, была с ними очень долго, получила несколько наград от Красного Креста, продолжала обучение в Вене, вышла замуж за того, с кем познакомилась когда-то в Гмюнде, в церкви святой Варвары, родила ребенка, вернулась в Станиславов. Бабушка специализировалась в офтальмологии, но единственный станиславовский офтальмолог-украинец попросил ее не создавать конкуренции. Она снова поехала в Вену и переквалифицировалась на отоларинголога. Вернулась с семьей в Станиславов. Практиковала. Лечила, ей доверял каждый, кто хоть раз попал на прием. Благодарные пациенты подарили ей араукарию. В сорок пять лет она родила еще одного ребенка, девочку, которая потом стала моей мамой. Это оказалось Божьей милостью, потому что через несколько лет умер ребенок старший, без которого уже трудно было представить себе жизнь.

Бабушка очень долго работала, даже в пенсионном возрасте.

Еще помню, что она всегда учила нас складывать вечером одежду так, чтобы среди ночи быть готовым к чему угодно за какую-нибудь минуту. Даже в потемках и на ощупь. Стена подвала в нашем доме была так же исписана датами авиационных налетов с бомбардировками, как и последняя страница бабушкиного молитвенника, где множились реестры утрат, за души которых нужно помолиться. Дело не в каких-то вещах, реликвиях и обиходных памятках.

Потому что бабушка оказалась гораздо более щедрой в том, что можно считать наследством.

Бабушка подарила мне этот город. Куда бы я ни пошел, тепло ее перед-тем-пребывания уже меня греет. Дом, в котором она родилась, оказался филиалом художественного музея. Школа, где она училась, возле базарчика, где я покупаю продукты, ее бывшая гимназия – напротив моей бывшей школы. Дом, в котором она поселилась – в том квартале, где я прожил всю свою жизнь. И так далее. Не говорю уже про улицы, по которым она ходила.

То же самое происходит во Львове. Хотя и не с таким напряжением.

Жаль, что я еще никогда не был в Вене. Она жила там много лет. Но знаю, что, попав туда когда-нибудь, не буду чувствовать себя чужим. Что-то да узнается, где-то почувствуется какое-то тепло. Такое уж я получил наследство.

Иногда я даже не могу спокойно выпить утренний кофе.

Сажусь на ступеньки. Сажусь на ступеньки своего горного дома, чтобы попить утреннего кофе. И иногда не могу спокойно это сделать. Или это возрастное, или особенность натуры, но то, что я вижу – не в чистом виде то, что я вижу. Сижу на ступеньках и вижу больше, чем следует. Я вижу маленький кусочек мира, который есть весь мир. Вижу сад, заросший молодыми яблонями, которые разрастаются и заслоняют собой все больше мира. Эти деревья посадил папа. Совсем недавно. В середине восьмидесятых. Это недавно, несмотря на то, что прошло уже почти двадцать лет. Этот сад сильно изменил все возможности видения. От дома теперь почти не видно путей. От путей, с поезда, видно теперь только крышу дома. И я вижу силуэты. Вижу то, что можно было бы назвать призраками.

На самом деле, глядя на то, что видно с порога, и зная, что здесь происходило, иногда представляешь себе, как те люди двигались на этом участке ландшафта.

Эти пути, которые за садом, когда-то положили итальянцы. Почему-то было решено, что именно они лучше всего прокладывают железнодорожное полотно в горной местности, их инженеры выискивали каждый удобный поворот между холмами и оврагами, чтобы проложить железную дорогу от Станиславова до Рахова. Рабочие, наверное, приходили к домам, к колодцам. Рабочие, наверное, просили напиться по-итальянски. Еще они как-то должны были проводить свободное от работы время. Говорят, что именно итальянцы принесли в наши горы всяческие любовные болезни. Итальянцы умели прокладывать туннели. Проложенные ими пути навсегда изменили звучание нашей горы. Когда едет поезд, дом прямо трясется. Особенно это слышно ночью. Когда-то из одного паровоза вылетела искра, которая упала на кровлю старого семейного дома. Место, где он стоял, я тоже вижу. Тот дом сгорел без всякой войны.