Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)

Лютаврик повторил ему то же, что остальным, не прибавил ни слова, указал то же место, что и неделю назад, где шел вброд и плыл через Тису… Любезный майор хотел было вмазать ему по толстым губам, но внезапно сдержался:

– Так, так… Интересно, ей-богу занятно! Ну ладно, Лютаурас, говори: что ты хотел этим арабским мудрецам сообщить? А?

Наконец хоть кто-то задал умный вопрос, вздохнул Лютаурас. И ответил со всей откровенностью: у мудрецов он хотел выведать тайну. Тайну: когда же рухнет Советский Союз и как дорого это обойдется всему миру и конкретно его, Лютаврика, народу! Только всего он хотел узнать у арабов, живших двадцать столетий тому назад, ничего более!

Майор вначале остолбенел, потом замахнулся, чтобы врезать этому говнюку, но взял себя в руки. Вдруг его осенило: сделаем из бродяги невменяемого! Он же – законченный идиот, как эти ослы до сих пор не поняли? Один точный вопрос и – все ясно!

Лютаврика больше не били, только лекарства кололи, от которых он весь опух и сделался равнодушен даже к падению СССР. Его обрили и доставили в психбольницу родного города, отсюда и пошел слух, докатившийся до «Ротонды». Его определили не в обычное отделение, а в то, где за всамделишными решетками сидят близнецы-придурки всех забегаловок и предвариловок, которые только и думают, как отвертеться от заслуженной кары, и вдохновенно отлынивают от службы в рядах нашей славной армии. Таких чаще всего демаскирует не медицина, а прокуратура, и, если квалифицируют идиотами, запирают в дурдом навечно. По-русски это звучит ясно и просто: «вечная койка». Но Лютаврику подобное не грозило, он был полудурком, которого надо здесь подержать, пока все не утихнет, и только. И еще нафаршировать лекарствами, чтобы не шибко умничал. Теперь над Лютавриком и его «арабами» измывались все, кто хотел: полулежачие пациенты, озверевшие санитары буйного отделения и стажеры из разных больниц. Его даже демонстрировали посетителям как редкостную заморскую птицу. Это он переносил с легкостью – успел привыкнуть к насмешкам. Но его еще и били, безжалостно колошматили по малейшему поводу.

Персонал лупцевал его скорее от нечего делать, а будущие обитатели тюрем по привычке глумились над слабым. Когда Лютаврик смирился с побоями, его неожиданно перевели в более легкое отделение. Его там никто не бил! А вскоре Лютаврика и вовсе выписали, определив инвалидность: «слабоумен, но не опасен для общества». Только главврач, доктор Зонненглаубер, вполголоса произнес:

– Деточка, об этой своей Румынии и арабах ты никому, никому не рассказывай… Понял?

Лютаврик понял. Однажды он опять появился в «Ротонде», когда ее уже собирались заколачивать на зиму. С первой дурпенсии он купил чашечку кофе без сахара. Кофе стоил уже двадцать пять копеек. Из старой гвардии нашел он только зареванную Офелию – Дюк сидел за бродяжничество! Лютаврик, скажи, ну какой он бродяга? В расстройстве она его еле слушала, да он, говоря по правде, почти ничего не рассказывал. Выпили чашек по шесть – обоим спешить было некуда: Офелию только вчера выгнали из училища. Но она была девушкой скромной и доброй, и над Лютавриком не издевалась. Да и зачем? Многие отправятся хоть на край света (не то, что в Румынию) за новостями, так волновавшими Лютаураса Плучаса…

Ага, сейчас повернет. Нет, выбрал прямую дорогу. Шлеп-шлеп, хлюп-хлюп, – какая же здесь грязюка! И кофе на каждом углу – но до чего ж дорогой!.. А «пенсия» та же! Но кофе Лютаврик так и так выпьет. Пусть даже империя затрещит по швам! Еще я вижу: он уже сворачивает вниз по брусчатке Замковой улицы. Кофе! Разве можно без цели идти пешком от самой окраины?

1982–1988

После «пьяной ходки» (так иногда называют путешествие туда, где заблудшим подают социальную помощь), я тоже решил начать жизнь сначала – устроиться на какую-нибудь общественно-значимую работенку, платить алименты, а если придет нужда побалдеть, так уж лучше тогда засмолить косяк в творческом одиночестве, чтобы лишить любимых сограждан удовольствия стукнуть наркологам или вечно бдящему участковому. Этот, как водится, всегда возникает «в нужный момент», и если вдруг у тебя не оказалось чирика или чекушки – пиши пропало! А откуда, скажите, заначка у серьезного человека?

Страдальцы, вроде меня, поначалу бодрятся: хватит, с этой минуты – ни-ни! Это на трезвую голову, пока не сорвался. Эх, зарубить бы им на носу главное золотое правило: не возвращаться, что характерно, хотя бы в первое время, в ту же дыру, где ты был «запакован», т. е. где тебя отловили как бродячего пса (одного или скопом) и заперли в ЛТП. Эту аббревиатуру мой собрат по несчастью Вацис Бакас, поэт-пивовар, когда-то расшифровывал так: «Лакал, теперь пережди!» Пережидают там разные бедолаги по году, а то и по два, а после находят омут поглубже, кидаются вниз головой и даже не ждут, что их вытащат, – им и там, в этом омуте, хорошо: вечный звон и хлопот никаких, кроме одной – чтобы громче звенело, иначе кранты! Потом утащит такой бедолага пару бутылок пива или вина – и по новой в ЛТП, если не дальше.

Я же, когда вернулся (или, лучше сказать, «явился»), два года ишачил, как мог. Понятно, в одной какой-то конторе долго не зависал, мне всегда были по сердцу перемены, зигзаги и петли судьбы, хоть в них и не наблюдалось разнообразия. Работал грузчиком на овощебазе, сортировал рыбу на хладокомбинате, зимой нехило пристроился к одному господину сторожить и протапливать дачу – охранял его барахло и сколачивал ящики для грядущего урожая. Весной заделался электриком-контролером в Старом городе. Расхитители электричества были со мной на редкость щедры, я же видел насквозь все их манипуляции со счетчиками, поскольку и сам воровал таким же манером. Еще я подрабатывал землекопом (в коллектив не вписался!), был на подхвате у водителя мусоровоза, рабочим на стройке, потом мне все остобрыдло, и подался я в Белоруссию. Но через полгода и тамошний хлебушек стал мне горек.

Я вернулся в Литву и сразу учуял запах паленого: бывшая благоверная, буфетчица в одном министерстве, как раз подала на меня в розыск. С милицией вместе она облазила все известные и неизвестные ей забегаловки и оповестила весь мир, что они с Антукасом (моим шестилетним сынишкой) умирают в голоде и нищете. При этом она, понятно, посыпала голову панировкой и предусмотрительно удаляла с пальцев все, что блестит. Как ни крути – правда всегда на ее стороне (и на стороне государства). Сыскари откопали меня у некоего Стефановича, ветерана Армии крайовой, сапожника и забулдыги. Нагрянули, ясное дело, когда мы мирно усиживали бутылку. Велели принять божеский вид и следовать в отделение, а не то хуже будет. Так пригрозил сотрудник незримого фронта, забирая мой паспорт. Отважный Стефка хотел было за меня вступиться, но было поздно. Я понял, что снова влип, и сам себе не поверил, когда бестрепетной рукой подписал обещание «в течение двадцати дней» устроиться на работу, трудиться для общего блага, а если… тогда… пусть меня постигнет!. и прочее.