Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)

В отделении, как ни странно, поверили, будто я, сломя голову, понесусь на стройку, где вечная нехватка рабочих рук, – и вернули паспорт! Мне здорово полегчало, когда я снова оказался на свежем воздухе. Собрался с духом, почапал к одному знакомому скульптору и довольно легко заработал пятерку. За разгрузку вонючего тракторного прицепа – всякие там мешки с цементом и подгнившие доски. Мой благодетель мастерил памятники. Когда завершилась разгрузка, «шеф» подал стакан бормотухи, вручил гонорар, позволил ополоснуться, плеснул по второй и заботливо пожелал сматываться подальше: паспорт, мол, при тебе! Пока хватятся, пока то да се… Ха, сытый вразумляет голодного! Он тоже платил алименты, еще какие, но это ему не в напряг – денег-то уйма, и бывшая благоверная яму не роет, а заманивает обратно, выпячивает свои прелести, слезы льет. Только маэстро уже не дурак – за дешево не купишь! На хрен ему супруга? Столько классных чувих вешаются на шею, ласково щиплют за усики и т. п., и никакой там верности, никакого занудства, вроде всяких паршивых уз Гименея. Куда мне!

Я сгреб пятерку и – сразу в пивбар, куда же еще. Тихое светлое время перед обедом, публика за столами еще не такая, как вечером, когда наступает пора летучих бокалов! Обычные граждане: вояки в штатском, студенты-прогульщики, какой-то интеллигент с желтым баулом (фонарь под глазом, – кто пустит такого в редакцию или контору?!). Были и барышни, но не те, что клянчат рюмочку и сигаретку. Ленгинас, бармен, старый «плейбой», как всегда с груженой тележкой. Подал мне три бокала и весьма изумился, когда через десять минут я попросил повторить: пан при деньгах? Я выпил, ноги поплыли куда-то вбок, тут кто-то меня хрясь по плечу! Валерка Друбич, здоровенный такой хохляндец. Только два дня как вырвался с «пьяной зоны». Ну загудели! Припомнили всех знакомых, даже тех, кого я в глаза не видел! Недобрым словцом помянули сторожей ЛТП. Особенно одного, Лысенкова – пройдоху, зануду, любителя всяких шмонов. У Валерки уже была назначена встреча, он мне сунул трояк, а сам испарился. И тут, как нарочно, возникает мой однокашник, приехал в командировку – весь сытый, нарядный, при деньгах и слабо осведомленный о моих житейских кульбитах. Он ставит пиво, закуску, и мы опять окунаемся в грезы о первых учителях, девчонках, соседях, короче – вовсю предаемся воспоминаниям. Очень глупо и трогательно. Хорошо еще, он спешит на встречу с какой-то командировочной дамой, вручает мне четвертак, чтобы я расплатился, а сам, щеголяя новеньким «дипломатом», торопливо уходит по лестнице.

Такие вот пироги. Работы я никакой не искал. Хватило мусоровоза. Всюду нужны были сварщики, сталевары и фрезеровщики. Таким не во вред даже отсидка! А я и в сантехники не годился – не было ни умения, ни душевной склонности. Весь мой «багаж» – два курса универки, да еще два года в Пьяном бараке. Неуютное заведение, ну его к лешему! Я зато худо-бедно освоил одну несложную операцию на конвейере. Правда, в давние времена я учился серьезно, даже увлекся орнитологией! Меня доконали вояки – долдоны с военной кафедры. Майор Сапожников все повторял, что «у парня хронически нестроевой вид!», а капитан Тимошенко, плотный такой и хмурый, спец по уставу, не отставал: «Чтобы этот огузок пролез в советские офицеры? Только через мой труп!» Вот и выперли меня с этой хваленой военной кафедры, а заодно накрылось изучение орнитологии и других наук.

Ладно, «короче», как говорят у них. Закругляюсь. Те двадцать дней, которые мне, как милостыню, подкинули милиционеры, пролетели быстрее, чем солдатская увольнительная. Когда оставалось каких-то пять дней, а в мозгах у меня звенело все громче, я почувствовал, что и на этот раз никуда не деться – отыщут, «упакуют», обреют наголо и снова усадят за такой же конвейер подкручивать гайки. Хорошо еще, если так! А ведь могут наладить и в настоящую зону, им-то что! Жаль, конечно: весна уже лезет изо всех щелей, просачивается в сырые полуподвалы, тают чумазые городские сугробы, улицы хорошеют. Мерзко в такую пору лишиться пусть и условной, но все же свободы. Это всегда паскудно, но весной даже в такой заскорузлой душе, как моя, шевелится что-то теплое и живое. Да, ко всему вдобавок, я тут повстречал на улице им. тов. Йонаса Басанавичюса бывшую супругу: вся в золоте и сынишка рядом.

– Здорово, алкаш, – улыбнулась она. – Работу себе подобрал?

И сияет, как медный таз, а я гляжу на Антукаса – не узнает меня мальчик, а может, ему западло меня узнавать? Если пичкать ребенка сластями, из любого получится раб.

– Заруби на носу, – чеканит ясновельможная пани, – мне твоих жалких грошей не надо, хватает своих. На твои копейки пару кило апельсинов ребенку не купишь! Но я тебе докажу, пропойца: не родился еще на свете умник, который меня обскачет! Баланду будешь хлебать, понятно?

И пошла восвояси, виляя задом и блестя смоляными вихрами, такая крутая, куда там!

Тьфу! Пока себя успокаивал, что не отшил ее, как умею, пока по карманам искал сигареты – везет же: откуда-то выпала трешка, свернутая в трубочку! А пиво было еще дешевое, на улицах всюду им торговали – теплое, мутноватое, водянистое, мерзкое, а все-таки пиво! Я тут же направился к «Могиле Отцов», было такое занюханное местечко, кое-кто из аборигенов, одолевших в неравной борьбе зеленого змия, его еще, думаю, помнят! Народу там, как назло, не протолкнуться, на улице противная слякоть с дождем, пропади все пропадом. И ветерок такой мокрый. Сел и хлебаю эту желтую муть. Вместе с одним таким вроде знакомым и вроде писателем. Он даже не старый, только седой, как сугроб, и кряхтит, и нудит, как сложно издать путевую книгу, и вообще, нет никаких условий для жизни и творчества. Хоть и редко, но кое-что я почитывал, так вот критики обрушились на этого бедолагу за… лакировку действительности! Этот обтерханный сочинитель не расставался с серым портфелем и носил югославскую шляпу с лоснящейся шелковой перевязочкой. Еще он служил экспертом или кем-то еще в департаменте по охране природы. Так он звал место своей работы – за сто семь рублей в месяц. А посему был вправе твердить, что работа скоро угробит его талант и здоровье. Платили бы сто двадцать пять, тогда другой разговор! Выпили мы в этой «Могиле» бокала четыре, он мне и говорит ни с того ни с сего:

– Деньги у тебя еще есть? Ну неважно, пошли. Здесь близко.

Я сразу сообразил, о чем речь. Приковыляли мы к одной такой старушонке, и писатель купил у нее две бутыли пойла. Всего-то полтинник сверху, были же времена! Ну, не «Токай», ясное дело. Да, мыслю, плохи твои дела, если с такими, как я, пьешь чернила по подворотням! Себя-то я в грош не ставил, а хотя мог бы. А старушонка даже позволила притулиться на сгнившей, продуваемой сквозняками веранде и одолжила грязный стакан! Зато мы оставили ей порожнюю тару. Чтобы легче было понять, когда все это происходило, скажу, что простая бутылка стоила двенадцать копеек, а большая – семнадцать.