Хуан Гомес-Хурадо - Красная королева

– Там раньше был мальчик, – говорит Сандра после долгой паузы.

Карла слегка приподнимается.

– Какой мальчик?

– Мальчик. Там, где ты сейчас.

Карла чувствует внезапную пустоту в желудке и груди, словно ее тело разделилось надвое. Ноги и голова сохраняют свою физическую консистенцию, хоть и заметно тяжелеют. А вот промежуток между нижней – совершенно ненужной – частью ее туловища и неспособной мыслить головой словно проваливается куда-то в иное пространство, в пространство кошмара. И именно этой половиной тела Карла осознает то, что говорит ей Сандра.

Так или иначе, она не может не спросить:

– Что с ним стало?

– Он постоянно кричал. Ему было страшно. А потом он перестал кричать.

Эта камера, это крошечное замкнутое пространство стало для Карлы чем-то если не привычным, то хотя бы понятным. Она здесь. Ее похитили. Она не может сбежать, не может ни с кем поговорить. Она может только ждать, ждать и еще раз ждать. И поэтому стены камеры стали новыми границами ее вселенной. Ее тело научилось за проведенные здесь часы (или, возможно, месяцы) уживаться в этом новом крохотном мирке. Ее глаза привыкли ничего не видеть, и воображение больше не рисует в темноте жуткие картины. Пальцы научились различать малейшие шероховатости пола, по которым она всегда может определить, где находится. Уши теперь улавливают каждое трение кожи, одежды, словно каждый звук, исходящий от ее тела, многократно усиливается. Камера стала ее крепостью, последним оплотом ее жизни и достоинства. Если и есть хоть какая-то надежда, то она обитает здесь, в пределах этой камеры. Пока Эсекиэль не приближается к ней, пока он не переходит этих границ, она готова и подождать. Лишь бы ее потом спасли и освободили.

Слова Сандры разрушили эту иллюзию с той же равнодушной беспощадностью, с которой слон осушает лужу, просто в нее наступив.

– Что стало с тем мальчиком, Сандра? Кто он? Его спасли?

– Замолчи. Он возвращается. И он не хочет, чтобы мы говорили.

Молчание. За дверью как будто кто-то проходит. Но Карла в этом не уверена, поскольку единственное, что она сейчас слышит, – это бешеный галоп своего сердца.

– Ну скажи мне, – в отчаянии говорит она. – Я должна знать.

В ответ Сандра еле слышно повторяет:

– Он постоянно кричал.

И тишина.

Странная штука власть , думает Джон.

У нее свои символы. Огромный кабинет на последнем этаже здания с видом, от которого дух захватывает. Несколько приемных, в каждой свои секретарши, чтобы ты сразу осознал, что здесь необходимо преодолевать барьеры. На полу ковролин. Электронный ключ для доступа в лифт. У двери телохранитель.

Но все эти внешние атрибуты только начало. Закуска. И ты уже ждешь, что главное блюдо явно должно быть на высоте.

А Лаура Труэба не то что на высоте. Она словно парит над всем и всеми, взирая вниз с небесной вершины.

Она высокая, гораздо выше, чем кажется по фотографиям. Сухощавая, со смуглой кожей, черными волосами и стальным взглядом. На ней красный юбочный костюм, прямо как на фотографиях из газет.

Конечно, работа есть работа… Но все-таки как-то странно одеваться в красное сразу после смерти сына, удивляется Джон.

Вокруг шеи обернут платок. Весьма элегантный способ скрыть морщины на шее, выдающие возраст. Единственный маленький изъян в этой безупречной, до миллиметра выверенной внешности.

– Добрый день. Присаживайтесь, пожалуйста, – говорит она, выходя из-за своего рабочего стола и провожая их к гостевой зоне, состоящей из диванов и журнального столика, над которым висит фотография супружеской пары Труэба. Здесь такие расстояния, что еще не вдруг доберешься.

– Не желаете ли кофе, чая? – дежурно спрашивает секретарша.

– Сеньоры тут ненадолго, – отвечает ей начальница, оборвав Джона, который уже открыл рот, чтобы попросить двойной эспрессо.

Из-за этого Бруно Лехарреты он даже не смог выпить свой утренний кофе. Какой же мерзкий тип. Антония пока не в курсе их разговора. Джон не знает, как ей обо всем рассказать, и решает пока просто подождать.

Может, все обойдется.

Знаменитые последние слова.

Секретарша прекрасно поняла по тону своей начальницы, что ей следует удалиться.

Только вот что-то не верится. Весь этот цирковой номер в кафе отеля наверняка только начало, думает Джон. Но что ему надо?

– Скажу вам откровенно, – говорит Лаура Труэба, когда дверь за секретаршей закрывается и они остаются втроем. – Я принимаю вас не по собственному желанию. Мне сейчас хотелось бы побыть одной.

– Мы понимаем, сеньора Труэба. Мы знаем, что вы сейчас переживаете самый ужасный момент в своей жизни. Но полагаю, вам бы хотелось, чтобы справедливость была восстановлена, ради вашего сына.

– Сейчас я уже не вижу в этом смысла, – резко отвечает она. – Я понимаю, что это ваша работа, ваши служебные обязанности. Но поймите и вы, что у меня с вашим начальством… некоторого рода договоренность.

– Ради вашего банка. Не так ли? – спрашивает Антония.

Сидящий рядом Джон не может сейчас пнуть ее под столом. Но ему бы очень этого хотелось. И кажется, Лауре Труэбе тоже. Она стойко отразила удар, но выражение лица ее выдало.

– У вас есть дети, сеньора Скотт?

Антония отвечает не сразу.

– Да. Есть.

– Значит, вы, как никто другой, можете понять, на какую жертву мне приходится идти. Все вот это, – говорит она, широким жестом обводя помещение, – и это, – ударяет она каблуком о паркет (стук отдается гулким эхом, словно выстрел), – все это только кажется прочным, а на самом деле ровно ничего не значит. Отнимите у нас завтра все наши офисы, снесите все наши здания. Банк останется целым и невредимым. Потому что банк, сеньоры, – это идея.

– Идея, которую нужно защищать любой ценой, – настаивает Антония.

– Я не жду от вас понимания. И уж тем более осуждения. Но вы уже меня осуждаете, едва появившись в моем кабинете. Вы осуждаете меня, не понимая при этом, что женщина в моем положении – это не только мать. Ребенка я уже потеряла. И теперь моя задача как председательницы банка избежать бóльших потерь.

– Не только у вас отняли ребенка, сеньора Труэба. Карла Ортис пропала два дня назад, – говорит Джон.

Новость падает в сознание Лауры Труэбы, словно камень на дно озера. По ее лицу проходит волна потрясения и доходит до левой руки, которую она судорожно подносит ко рту, сдерживая возглас.

– Не может быть.

– Увы, это так.

– Это сделал тот же… человек?

– Это мы и хотим выяснить и поэтому обращаемся к вам за помощью. Мы понимаем, что вы в первую очередь хотите избежать скандала, но сейчас на кону человеческая жизнь. Жизнь, которую мы еще можем спасти.

Лаура Труэба встает и подходит к окну. Стекло от пола до потолка, двенадцать метров в ширину – места ей хватает. Она молча стоит, скрестив руки на груди, несколько долгих минут. Из окна открывается невероятный вид на крыши города, а там вдалеке угадывается Королевский дворец и Западный парк. Но Лаура Труэба сейчас разглядывает пейзаж внутри себя. Не столь обширный и весь усеянный шипами.