Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

В том нет вражды, чтоб от людей бежать,
Не всем делить труды их и волненья,
И не презренье в том, чтоб погружать
Свой дух в его родник, – не то в своем кипенье
Он хлынет через край. С толпой общенье
Дух заражает суетой сует,
И он томится с чувством сокрушенья
Среди борьбы, в которой сильных – нет,
И злобно муками за муки платит свет.

И мы заплачем кровью, не слезами,
Раскаяньем томимы роковым,
Года, вдали лежащие пред нами —
В тоске оденем сумраком ночным.
Бег жизни бегством безнадежным станет;
Те устремятся к гаваням своим,
Чей дух смелей, но по морям чужим
Корабль других носиться не устанет
И он нигде в пути на якоре не станет. [162]

Не лучше ль без людей жить на земле,
Любя ее одну? Где мчится Рона.
Лазурная, [163]подобная стреле,
Близ озера прозрачного, чье лоно
Поит ее, лелея неуклонно, —
(Так детский плач заслышавшая мать
Дитя свое ласкает умиленно), —
Там вне раздоров мирно прозябать —
Не лучше ль, чем других губить иль погибать?

Не сам я по себе: во мне частица
Природы всей, мне радость – выси гор,
Мучительна – жужжащая столица.
Ничто вокруг не оскорбляет взор.
И лишь в одном я нахожу позор:
Звеном в животной цепи быть противно,
Меж тем, как рассекая волн простор,
Наш дух стремится к небу непрерывно,
Со звездами его сливаясь неразрывно. [164]

Лишь в этом – жизнь. Мне кажется былое
Пустыней людной, где был осужден
За грех, что мной когда-то совершен —
Я на борьбу и на мученье злое.
На юных, мощных крыльях вознесен
Теперь я вновь; как грозный вихрь пустыни
Полет их смел, и с ним поспорит он:
Оков холодных и подобных глине
Он сбросит мертвый гнет, нас тяготящий ныне.

Когда освободится дух навек
От оболочки – жертвы поруганья,
Когда с плотским покончит человек —
Счастливящим червя существованье,
Когда произойдет стихий слиянье,
Прах станет прахом – больше теплоты
Не встречу ль я и менее сиянья?
Ту мысль, тот дух бессмертной красоты,
К которым приобщить стремятся нас мечты?

Моря, холмы и небо – стали частью
Души моей, как я – частицей их.
Я глубоко люблю их – чистой страстью,
Другое все презрел я ради них,
Я поборол поток страстей моих
Скорей чем этим светскому бесстрастью
Пожертвовать – для тех очей людских,
Что смотрят долу, чуждые участью,
И вдохновения не вспыхивают властью.

Но я отвлекся. Кто постичь способен
Величье урн – пусть посетит того,
Чей прах был прежде пламени подобен.
Я чистый воздух родины его
Лишь временно вдыхаю, для него
Он был родным. Безумное стремленье!
Его манило славы торжество,
И в жертву для его осуществленья
Он отдал мир души своей без сожаленья.

Руссо – апостол скорби, обаянье
Вложивший в страсть, безумец, что обрек
Терзаниям себя, но из страданья
Власть красноречья дивного извлек —
Здесь был рожден для горя. Он облек
Божественно прекрасными словами
Софизмы лжеучений, их поток
По блеску схожий с яркими лучами —
Слепил глаза и наполнял слезами. [165]

Любовь была самою страстью в нем;
Как ствол стрелою молнии спаленный —
Он был палим высоких дум огнем.
И не красой живою увлеченный
Иль мертвою – в мечтаньях воскрешенной, —
Пленился он нетленной красотой,
В его страницах пылких воплощенной;
В них, схожая с болезненной мечтой,
Досель живет она – всей жизни полнотой.

Он Юлии дал это. Высота
Безумья, счастья – ей открылась в этом,
И освятила поцелуй в уста
Пылавшия, который был с рассветом
Ему всегдашним дружеским приветом
И чистотою разжигал в нем пыл;
Но наслаждаясь и томясь запретом,
Он каждого в толпе счастливей был —
Владеющего тем, что страстно полюбил.

Всю жизнь свою он бился неуклонно
С толпой врагов, которых приобрел,
Преследуя всех близких исступленно [166]
И принося их в жертву ослепленно
Храм подозренью он в душе возвел.
Он был безумен. Почему? Причину
Безумия едва ли мир нашел.
Винить ли в нем недуг или кручину?
Но разума притом он надевал личину.

Он одарен был Пифии глаголом,
И в мире целом он зажег пожар,
И разрушеньем угрожал престолам.
Не Франции ль, гнетомой произволом
Наследственным – принес он этот жар?
Ее во прахе бившуюся – смело
С друзьями он призвал для грозных кар,
И всей страной та ярость овладела,
Что следует всегда за страхом без предела.

Воздвигнут ими памятник ужасный!
Конец всего, что с первых дней росло.
Разорван был покров рукою властной,
Чтоб все за ним лежавшее – могло
Быть видимым. Круша добро и зло,
Оставили они одни обломки,
Чтоб честолюбье снова возвело
Трон и тюрьму, и вновь ее потомки
Наполнили собой, как было раньше ломки.

Но так не может длиться, не должно.
С сознаньем сил пришло их проявленье,
Но человечество соблазнено
Своею мощью было, и оно
В делах своих не знало сожаленья.
Кто не орлом в сиянье дня рожден,
Но жил в пещерах мрачных притесненья —
Не мудрено ль, что солнцем ослеплен,
Погнаться за другой добычей может он?

Где рана, что закрылась без рубца?
Страдание сердечных ран – упорно,
И сохранится след их до конца.
Уста разбитого судьбой борца
Молчание хранят, но – не покорно:
Настанет час расплаты за года,
Он близок, он для всех придет бесспорно,
Вольны карать и миловать, тогда
Мы все ж воздержимся от строгого суда.

Гладь озера! Простор твой тихоструйный,
Столь чуждый шума – словно шепчет мне,
Что должен я уйти от жизни буйной,
От мутных волн – к прозрачной глубине.
Меня крылатый парус в тишине
Мчит от скорбей. Пусть океан безбрежный
Шумел в былом, в чуть плещущей волне
Упрек сестры я различаю нежный
За то, что отдался весь жизни я мятежной.

Ночная тишь. Все очертанья слиты,
Но явственны, все – мрачно и светло,
Лишь кручи Юры – сумраком повиты,
Как будто бы нависли тяжело.
Струю благоуханья донесло
Сюда с лугов при нашем приближенье;
Когда остановилося весло —
Я слышу капель звонкое паденье,
В траве кузнечика ночного слышу пенье.

Он любит ночь, поет он постоянно —
Дитя всю жизнь – от полноты души.
То птица закричит в кустах нежданно,
То в воздухе какой-то шепот странно
Вдруг пронесется, и замрет в глуши.
Но то – мечта. Рой звезд на небосводе
Струит росинки слез любви в тиши,
С тем, чтоб они, излившись на свободе,
Дух светлой красоты вливали в грудь природе. [167]