Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Довольно… Я молчу пред силой мощной,
Царящей в сих таинственных местах.
Проходишь ты безмолвно в час полнощный,
Вселяешь ужас ты, не мелкий страх.
Бродить ты любишь там, где на стенах
Плющ шелестит зелеными листами;
Ты оживляешь все у нас в глазах;
Сливаемся мы с прошлыми веками
И созерцаем жизнь, невидимые сами.

Толпа гудит, как пчел жужжащий рой;
Вот шумный вздох, вот ропот одобренья,
А там, внизу, кипит смертельный бой…
К чему вся эта кровь и преступленье?
То цезарей великих развлеченье,
Забава римлян… Что ж, ведь умирать
Нам все равно, что в цирке, что в сраженье.
Не все ль равно, где мы должны играть,
И где должны потом актеры истлевать?

Вот гладиатор, вражеским мечом
Пронзен, лежит. [226]На локоть он склонился;
Он с неизбежной смертью примирился,
Следов предсмертной муки нет на нем.
Вот на песок он тихо опустился,
И, словно капли туч передовых,
Из ран его кровавый дождь струился…
И умер он, а рев еще не стих,
Каким толпа венчает баловней своих.

Хотя он слышал крик толпы жестокой,
В нем ничего тот крик не разбудил.
Всем существом он был в стране далекой.
Что жизнь его? Он ей не дорожил.
Пред ним Дуная берег, где он жил,
Жена его… вот дети вкруг резвятся…
А он, как шут, для римлян кровь пролил!
О, поскорей пусть раны отомстятся,
И на порочный Рим пусть готы устремятся!

Где в старину лилась ручьями кровь
И где толпа проходы наводняла,
То отливая, то сгущаясь вновь,
И, как поток весенний, бушевала
И жизнь иль смерть свободно раздавала, —
Звучал один мой слабый голос там,
Да робкий свет звезда лишь разливала
По галереям, аркам и стенам,
Да эхо гулкое лишь вторило шагам.

Из мощных стен, что пощадило тленье,
Возникли башни, виллы, города;
Не отличить вам сразу никогда,
Что было здесь, – простое ль расхищенье
Или развалин древних обновленье.
Но подойдите, – тотчас перед вами
Опустошенье явится тогда,
И свет дневной пытливыми лучами
Откроет бреши вам, пробитые веками.

Когда ж луна над городом встает
И в небесах зенита достигает
И свой печальный свет оттуда льет;
Когда звезда сквозь трещину мерцает
И в тишине зефир ночной играет
Душистою гирляндою цветной,
Что стены те, как Цезаря, венчает; [227]
И всюду свет, печальный и простой —
Герои там встают, что дремлют под землей.

«Рим с Колизеем связаны судьбою: [228]
«Падет один, коль рушится другой,
«В паденье ж Рим – мир увлечет с собою».
Произнесен здесь приговор такой
Пришельцами из Англии родной.
Живут еще пока все три творенья:
Жив древний Рим с бессмертной красотой,
Жив Колизей – искусств произведенье,
Жив старый грешный мир – обитель преступленья.

А ты, простой, но величавый храм, [229]
Святой алтарь, суровый, но прекрасный,
Где возносились жертвы всем богам.
Один лишь ты стоишь спокойный, ясный,
А род людской вокруг, в борьбе напрасной
Волнуется, на гибель обречен…
Разбился здесь тиранов жезл ужасный,
Сломалась о тебя коса времен,
Ты жив, о храм искусств, о славный Пантеон!

Прекрасных лет, прекрасного искусства
Ты памятник, ты чистый образец,
Ты будишь в нас возвышенные чувства,
О, зодчества разграбленный дворец!
На все, что древний создал здесь резец,
В отверстье сверху слава разливает
Свои лучи. Здесь набожный пришлец
Пред алтарем колена преклоняет,
Поклонник гения своих богов встречает. [230]

Темница предо мной. Что вижу я
В ее печальном, тусклом освещенье?
Рисует мне в тиши мечта моя
Два призрака, два легкие виденья…
Нет, то не сон, не бред воображенья:
Вот на одном мелькает седина,
Другая ж юной силы воплощенье.
Что в этот час там делает она?
Грудь нежная ее зачем обнажена?

Источник чистый бьется, грудь вздымая,
Готовый жизнь в струе своей давать,
Когда, ребенка к сердцу прижимая,
Его целует молодая мать.
Нет, никогда мужчине не понять,
Как ей тепло от глазок ясных взгляда,
Как любо плач ей лаской унимать
И возраст наблюдать родного чада…
Что ж, даже Каин был для матери отрада.

Но здесь у нежной дочери своей
Берет назад ее отец любимый
Тот чудный дар, что раньше дал он ей.
И не умрет он, юностью хранимый,
Пока огонь любви неугасимый
У ней в крови, пока неистощим
Тот благодатный Нил, тот ключ родимый…
Пей из него, старик, питайся им:
Гордиться мог бы рай источником таким.

Пленяет ум про млечный путь сказанье, [231]
Но красоты подобной все ж там нет.
Здесь видим мы иных лучей сиянье,
В темнице этой льет природа свет
Сильней, чем в пышном сонмище планет.
Так пусть же, пусть струя живая бьется,
От сердца к сердцу пусть не сохнет след,
И в старом сердце снова жизнь проснется.
Так дух, освободясь, с источником сольется.

Холм Адриана дальше виден мне.
И мавзолей его пирамидальный [232]
Теряется в лазурной глубине.
Взяв образец гробницы колоссальной
У пирамиды Нила погребальной,
Всесильный цезарь повелел создать
Для тела своего дворец печальный.
Лишь жалкий прах там должен истлевать!
И зритель горький смех не в силах удержать.

Вот дивный храм пред взором выступает.
Алтарь Дианы [233]– келья перед ним.
Христос моленьям верных здесь внимает
Над дорогим апостолом своим.
Эфесский храм знаком глазам моим:
Лежит колонн там мрамор раздробленный,
Дает их тень приют шакалам злым.
Софии зрел я купол позлащенный,
Османами в мечеть бесславно превращенный.

Но средь былых и новых алтарей
Лишь ты достоин Бога, храм прекрасный,
От глубины веков до наших дней.
С тех пор, как пал Сиона град несчастный,
Грехами вызвав Бога гнев ужасный, —
Что, гордый храм, сравняется с тобой
Величием и прелестию ясной?
Могущество и Слава с Красотой
В ковчеге дивном том придел имеют свой.

Вот ты вошел. Твой дух не подавило
Величие святого алтаря,
Хотя оно все то же, что и было.
Здесь слабый дух, внезапно воспаря,
Надеждами священными горя,
Себя достойным мнит сего чертога.
Коль Божество узрит душа твоя
Лицом к лицу, как зрит жилище Бога, —
То взор Его очей не заблистает строго.

Чем дале ты, тем выше он встает,
Гармонию размеров соблюдая.
Вершина Альп пред взором так растет,
Громадностью изящной поражая…
Там живопись, там мрамор, там златая
Горит лампада в пышных алтарях,
И, здания земные затмевая,
Чье основанье неподвижный прах, —
Там купол царственный, парящий в облаках.