Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Двойная тьма – незнанья и веков
До наших дней окутывает зренье.
Там ощупью для медленных шагов
Мы ищем путь. Морского дна строенье,
Далеких звезд известно нам движенье, —
На все лучи наука щедро льет,
А в Риме – тьма! Там всюду затрудненье.
Порой кричим мы: «Эврика! Вперед!»,
Когда мираж руин пред нами вдруг блеснет.

О, гордый Рим! Увы! Куда сокрылись
Твои триумфы? [208]Острый где кинжал,
Которым лавры Цезаря затмились
И Брут себе бессмертие стяжал?
Вергилий спит. Твой Туллий замолчал.
А вы, страницы Ливия живые!
Лишь из-за вас о Риме мир узнал…
Свободы римской годы золотые,
Из мира унесли вы взоры огневые…

Великий Сулла! Баловень богов, [209]
Ты захотел от гнева удержаться,
Пока не смял отечества врагов.
От мстителей умел ты уклоняться,
Пока не увидал своих орлов
Над Азией. Движением бровей
Ты заставлял сенаторов смиряться
Ты был чистейший римлянин тех дней;
С улыбкой мира ты сложил венец своей

Диктаторской могущественной власти.
Ты думал ли, что горький миг придет,
И славы трон рассыплется на части
И гордый Рим от варвара падет?
Твой вечный Рим, твой доблестный народ,
Чьи воины победы только знают,
Кто тень свою на землю всю кладет,
Чьи крылья мир широко обнимают,
Кого властителем вселенной называют!

Коль Сулла был славнейшим средь вождей,
То Кромвель наш был гений похищенья.
Сенатов власть, престолы королей
На плаху он бросал без сожаленья.
Бандит бессмертный! Морем преступленья
Ты заплатил за власти дивный миг!
В его судьбе сокрыто поученье:
Двойной победой он венца достиг,
И в тот же славный день его конец постиг. [210]

Им третьего достигнута корона
И третьего же должен был сойти
В могильный мрак он с царственного трона.
Нам в этом рок открыл свои пути;
В его глазах нам не к чему идти
За славою, в борьбе изнемогая:
Достойней смерти блага не найти.
Когда бы жили с мыслью мы такою,
То и судьба людей была б совсем иною.

О, статуя! Виднеешься одна
Ты в наготе божественной пред нами.
Смерть Цезаря была тебе видна. [211]
Пронзенный здесь коварными мечами,
Он оросил кровавыми ручьями
Твои ступени, в тоге скрыв черты,
Взят Немезидой, правящей богами.
Ужель он мертв? Помпей, иль мертв и ты?
Любимцы ль вы богов иль дети суеты?

О, славная волчица! Матерь Рима! [212]
Опалена стрелою громовой,
Ты средь дворца стоишь, несокрушима,
И чудится, – доселе город твой
Питается сосцов твоих струей.
Ведь через них ты Ромулу сумела
Дух передать неукротимый свой.
Ты от перунов грозных почернела,
Но к милым детям долг забыть не захотела.

Да, это так, но их уж нет в живых,
Уж дни людей железных закатились,
И города стоят на прахе их…
Успехом их потомки соблазнились,
Перенимать приемы их пустились, —
Но подражать в величии отцам
Бесславные сыны не научились…
Все, кроме одного. Виной он сам
Тому, что ныне стал слугой своим рабам.

Манил безумца славы призрак ложный.
Но с Цезарем сравниться не успел
Его побочный сын, тиран ничтожный.
Нет, в Цезаре иной огонь горел;
Умом он страсть обуздывать умел,
С божественным инстинктом уклоняясь
От нежных вздохов для великих дел.
То, как Алкид он, прялкой забавляясь,
У Клеопатры ног сидел, то вдруг меняясь,

Он приходил, смотрел и побеждал. [213]
В другом же боги странный нрав создали…
Он приручить своих орлов желал,
Чтобы они как соколы взлетали.
Но хоть войска победный лавр познали,
Хоть не был раб он сердца своего, —
Тщеславье, гордость, все в нем отравляли.
В чем цель была конечная его?
Он верно сам о том не знает ничего.

Хотел он быть ничем или всем. С толпою
Он не желал могилы скромной ждать.
Он с Цезарем на миг слился судьбою.
Ужель затем, чтобы этот миг узнать,
Решил он реки крови проливать?
Настал потоп всемирный! Где спасенье?
Надежного ковчега где искать?
Не утихает волн ожесточенье…
Дай, Боже, радугу! Пошли нам примиренье.

Где видим мы ничтожной жизни плод?
Круг чувств так мал, слаб разум сиротливый,
А правды перл – на дне глубоких вод.
Дни коротки, и свой безмен фальшивый
Сует во все обычай прихотливый.
Лишь мненье света – бог. И в этой мгле
Мешаем ложь мы с истиной стыдливой,
И мысль свою, с смущеньем на челе
Мы душим, мрак боясь рассеять на земле.

А люди все, в убожестве беспечном
Из рода в род, сквозь длинный ряд веков
Бредут, гордясь ничтожеством сердечным.
В сынах живет безумие отцов, —
Наследие, достойное рабов.
Они порой в борьбе изнемогают,
Но лишь не для свободы, – для оков;
Друг друга кровь на сцене проливают
Где листья их родных побегов увядают.

Религии я не коснусь совсем.
С Творцом своим душа в ней может слиться.
Я говорю о том, что видно всем,
Что пред глазами каждого творится:
О том ярме, что на плечи ложится, —
О кознях тирании. Ведь она
Теперь того изображать стремится,
На троне кем была потрясена.
Увы, не этим лишь рука его славна…

Иль никогда уж гнет цепей народных
Не будет сброшен доблестным бойцом?
Иль нет сынов свободы благородных,
Как тот герой, на берегу крутом
Колумбии, когда она с мечом
Явилась нам, как новая Паллада
О, Вашингтон! Ужель геройство в нем
Родил лишь лес да говор водопада?
Ужель подобного у нас не скрыто клада?

Но Францию вид крови опьянил.
Она поток дел черных извергала,
И этот миг свободу погубил.
Меж миром и мечтой – стена восстала,
Толпа убийц ее сооружала.
Последний акт трагедии помог,
Чтоб грубая рука весь мир сковала,
И рабство мнет душистый наш венок;
И – худшее из зол, – вновь цепи шлет нам рок.

Мужай, Свобода! Ядрами пробитый,
Твой поднят стяг наперекор ветрам;
Печальный звук твоей трубы разбитой
Сквозь ураган доселе слышен нам.
Цветов уж нет. Уж по твоим ветвям
Прошел топор, и ствол твой обнажился,
Но жизни сок еще струится там.
Запас семян под почвой сохранился,
И лишь весна нужна теплей, чтоб плод родился.

Есть башня грозная. [214]Уж с давних пор
Она свою твердыню возвышает,
И вражеский не страшен ей напор.
Стенных зубцов уж многих не хватает;
Их листьями нарядно убирает
Тысячелетний плющ, дитя времен.
Что человек об этой башне знает?
Какой здесь перл бесценный сохранен?
Здесь женщина одна вкушает хладный сон.