Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Но скорбью побежденною оставлен
Бывает чуть заметный след всегда;
Как жало скорпиона, он отравлен,
И малости довольно иногда,
Чтоб вызвать гнет, что сбросить навсегда
Желали б мы. Все ранит: звуки пенья,
Цветок, весна, закат и волн гряда.
Той цепи грозовой, которой звенья
Оковывают нас, болезненно давленье.

Как? Отчего мысль эта зародилась
В нас молнией – неведомо оно,
Но потрясенье резко повторилось
И не стереть ожога нам пятно.
Ей воскресить рой теней суждено
Среди событий жизни обыденных,
И их прогнать заклятьям не дано.
Как много их и мало: измененных,
Давно оплаканных, любимых, погребенных!

Но мысль моя блуждает. Средь развалин
Развалина сама, пусть в тишине
Она о том мечтает, как печален
Удел величья падшего в стране,
Что всех была славней, и в эти годы —
Прекрасней всех. Она венцом природы
Божественной всегда казалась мне.
И в дни геройства, красоты, свободы
Покорны были ей и земли все, и воды.

Монархов достоянье, люди Рима!
Италия! Всего, что создают
Искусство и природа, ты – приют.
Сад мира, чья краса неистребима,
Ты и в своем упадке несравнима,
Ты в трауре – прекрасней, в нищете —
Других богаче ты невыразимо,
В крушении – стоишь на высоте
И в незапятнанной сияешь чистоте.

Луна взошла, еще не ночь. Закат
С ней делит небеса, и морем света
Залит фриульских гор лазурный скат. [189]
Чист небосвод, и радужного цвета
Оттенками на западе богат —
Иридою он блещет. Переходит
Там в вечность. День; сиянием объят,
Насупротив Дианы щит восходит,
Как остров, где приют дух праведных находит.

Одна звезда с ней блещет на просторе,
Чарующем небес, но до сих пор
Еще струится солнечное море
И заливает высь Ретийских гор,
Как будто День и Ночь вступили в спор.
Природа водворяет мир желанный;
Любуясь тихой Брентой, [190]видит взор,
Как роза пурпур свой благоуханный
Склоняет к ней, струи окрасив в цвет багряный.

Там лик небес далеких отражен
В чарующем разнообразье сказки:
Созвездий дивный блеск, заката краски.
Но вот все изменилось, горный склон
Покровом бледной тени омрачен.
В дне гаснут жизнь и краски, как в дельфине:
В предсмертных муках отливает он
Цветами всеми, краше – при кончине,
Лишь миг – и тускло все, безжизненно отныне.

Есть в Аркуе старинная гробница,
Лауры в ней возлюбленного прах;
Паломников приходит вереница
Почтить его. Он возродил в стихах
Язык родной, на иго восставая,
Что внес в его отчизну варвар-враг.
И лавр слезами песен обливая,
Достиг он тех вершин, где – слава вековая.

И в Аркуе, где встретил он кончину,
В селенье горном прах его храним,
Там на закате он сходил в долину
Преклонных лет. В селе гордятся им,
И предлагают осмотреть чужим
Гробницу, дом его. Неприхотливо
И просто все, но будучи таким,
Здесь более уместно и правдиво,
Чем зданья пирамид, воздвигнутых на диво.

Всех, что земного бренность сознают,
Манит к себе спокойное селенье,
Оно – надежд обманутых приют
В тени холмов зеленых. В отдаленье
Там в городах кипят и жизнь, и труд,
Но все очарованья их напрасны,
И более они не привлекут
Отшельника к себе: луч солнца ясный —
Вот праздник для него поистине прекрасный.

Луч солнца золотит своим узором
Цветы, листву, холмы и зыбь ручья,
Часы уединенья, над которым
Текут светло, как и его струя,
Не праздные в созвучье бытия.
Мы в свете – жизнь, в уединенье строгом —
Смерть познаем. Защиты от нея
Здесь нет в льстецах, в тщеславии убогом.
В единоборство мы вступаем с нашим Богом

Иль с демоном, что ослабляет дум
Благих порыв, людьми овладевая,
Чей с юных лет меланхоличен ум.
Страшась, что ждет их доля роковая,
Они во тьме и страхе пребывая,
Страданий без конца предвидят ряд.
Блеск солнца – кровь, земля – тьма гробовая,
Могила – ад, и даже самый ад —
Страшнее чем он есть – им кажутся на взгляд.

Когда иду по улицам Феррары,
Что широки, но поросли травой,
Мне кажется, что злых проклятий чары
Род Эсте наложил на город свой. [191]
Там – прихотью тиранов вековой —
Являлся он то палачем суровым,
То другом всех избранников – с главой
Увенчанною тем венком лавровым,
Что Данте первому достался в веке новом.

Их слава – Тассо, он же – их позор.
Легко ль достиг он славы несравненной?
Припомнив песнь, в ту келью бросьте взор,
Куда поэта вверг Альфонс надменный.
Но угасить не мог тиран презренный
Великий ум поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумия, и Тассо торжество
Прогнало сумрак туч; вкруг имени его

Хвалы и слезы всех времен. В забвенье
Меж тем исчезла б память о тебе,
Как прах отцов – когда-то самомненья
Исполненных, не будь к его судьбе
Причастен ты: теперь твои гоненья
Нам памятны, и герцогский твой сан
С тебя спадает. Будь происхожденья
Иного ты, родился б ты, тиран,
Рабом того, кто был тебе на муки дан.

Ты, что подобно тварям бессловесным,
Чтоб есть и умереть был сотворен,
Но только хлев твой менее был тесным,
Роскошнее – твое корыто. Он,
Сияньем вечной славы осенен,
Что Бруски с Буало глаза слепило:
Не допускал тот, завистью смущен,
Чтоб песнь иная лиру пристыдила
Францусскую, чей звук слух режет, как точило.

Мир памяти Торквато оскорбленной!
При жизни, в смерти – вечный твой удел,
Певец, никем еще не побежденный —
Мишенью быть для ядовитых стрел.
Нас каждый год дарит толпой мильонной,
Но равного тебе не может дать
И поколений ряд соединенный.
Хотя бы вместе все лучи собрать —
То солнца одного мы не могли б создать.

Велик ты, но земли твоей поэты
И до тебя носили в ней венец,
И ими ад и рыцарство воспеты.
Был первым он – Тосканы всей отец,
«Божественной комедии» творец,
И южный Скотт, что флорентинцу равный,
Волшебных песен создал образец,
И Ариосто севера стих плавный
Воспел войну, любовь, героев подвиг славный.

У Ариосто статуи с чела
Однажды сорван был грозой суровой
Поддельный лавр. Пусть так. Венок лавровый,
Что слава вьет, не поразит стрела,
Подделка же бесчестить лишь могла
Чело певца; да будет несомненно
Для суеверных: молния – светла.
И очищает все она, что тленно,
С тех пор его чело вдвойне для нас священно.