Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Есть обаянье в ней, что нам дороже
Побед и героических теней,
Во тьме скорбящих об утрате дней,
Когда со славой царствовали дожи.
Падет Риальто, но бессмертны в ней
Трофеи наши – Мавр и Шейлок. Зданья
Они – венец; пускай волной своей
Все смоют здесь века до основанья —
Пустыню населит лишь их существованье.

Созданья духа в существе своем
Бессмертные – струят потоки света
И нас дарят отрадным бытием.
Мы – тленного рабы, и без просвета
Влачили б жизнь, но образы поэта,
Вражды людской смягчая остроту,
Дают возможность нового расцвета,
И заполняют сердца пустоту,
Давно увядшего еще в своем цвету.

Таков приют дней юных и преклонных;
Сперва – Надежда, позже – Пустота
Ведут к нему. Плоды чувств утомленных —
Ряды страниц, а в их числе – и та,
Что предо мной. Прекрасней, чем мечта,
Порою все ж действительность бывает,
И сказочного неба красота,
Созвездий тех, что Муза рассыпает
В своих владениях, – ей в блеске уступает.

Как истина, являлись мне во сне
Иль наяву подобные виденья,
И уходили, словно сновиденья.
Пусть это – сон, еще живут во мне
Те образы и – таковы вполне,
Какими их я видел временами.
Но пусть они уходят! В глубине
Рассудок трезвый управляет нами
И называет их болезненными снами.

Я научился языкам другим,
Среди чужих не слыл я за чужого,
И оставался дух собой самим.
Не трудно обрести отчизну снова,
Чтоб жить с людьми, иль жить, как нелюдим,
Но там рожден я, где в сердцах народных
Таится гордость бытием своим;
Покину ль остров мудрых и свободных,
Чтоб новый дом найти за далью вод холодных?

Родимый край любим, быть может, мной,
Расстанься, – дух мой на чужбине с телом
Вернулся бы мой дух к стране родной,
Когда б он мог за гробовым пределом
Сам избирать приют себе земной.
Пусть с языком родным в воспоминанье
И я живу, но если жребий мой
Со славою моей – в согласованье,
Так скор его расцвет и быстро увяданье.

Когда забвеньем буду удален
Из храма, где чтут имена покойных,
Пусть лавр венчает более достойных,
Мой холм пусть будет надписью почтен:
«У Спарты есть сыны славней, чем он». [183]
Любви я не ищу, и терны гнева,
Которыми я в кровь был уязвлен,
Они – от мной посаженного древа:
И лишь таких плодов мог ждать я от посева.

Вдовеет Адриатика в печали,
Не повторен венчания обряд,
На Буцентавре снасти обветшали [184] —
Заброшенный вдовой ее наряд;
Как жалок ныне Лев среди громад
На площади, куда с мольбой смиренной
Шел император. Завистью объят,
Стоял там не один монарх надменный
В дни пышности ее и славы несравненной.

Где шваб молил – теперь австрийца трон.
Монарх ногою попирает плиты,
Где был монарх коленопреклонен.
Там царства все на области разбиты,
И в городах – цепей неволи звон.
С высот величья пал народ: лавине,
Катящейся с горы, – подобен он.
Где Дандоло – великий старец – ныне,
Который сокрушил Царьград в его гордыне?

Здесь солнца луч над конницею медной
Святого Марка блещет, как тогда,
Но Дории угроза не бесследной
Осталася: и на конях – узда.
Чтоб избежать в падении стыда,
С тринадцатью столетьями свободы
Венеция уходит навсегда,
Как водоросль, в свои родные воды:
Так лучше, чем влачить в позоре рабства годы.

Она была в дни юной славы – Тиром,
Присвоила побед ее молва
Ей имя «Насадительницы Льва», [185]
В морях, на суше, над подвластным миром,
Сквозь дым и кровь, звучали те слова.
Европы всей от мусульман охрана!
Ты это помнишь, Кандия! Жива
Лепанто память, волны океана! [186]
Не уничтожат их века и власть тирана.

Покоится во прахе дожей ряд,
Как статуи осколки. Величавы —
Лишь их дворцы о прошлом говорят.
Разбитый скипетр, меч их, – ныне ржавый,
Сдались врагу. Безмолвие палат
И узких улиц, вид чужих постылый —
Напоминает все врагов захват
И над стеной Венеции мне милой
Нависло тучею отчаянья унылой.

Когда в цепях вступали в Сиракузы
Плененные афинские войска —
Их выкупом явился голос Музы
Аттической, звуча издалека. [187]
Смотри, как победителя рука
Роняет повод, он – певцу в угоду
Бросает меч, и – милость велика:
Сняв цепь неволи, он велит народу
Благодарить певца за песнь и за свободу.

Венеция, не будь иного права,
Иных деяний славных за тобой,
И тут певца божественного слава,
Дух Тассо – узел рабства роковой
Должны б рассечь. Позорен жребий твой
Для всех земель, и вдвое – Альбиону. [188]
Царь, как и ты, над бездною морской —
Как ты, утратить может он корону,
Хотя из волн морских и создал оборону.

Волшебный город сердца! С детских дней
Ты дорог мне; богатство, радость мира —
Как ряд колонн, встаешь ты из морей.
Ратклифф, Отвэя, Шиллера, Шекспира
Созданьями навек в душе моей
Запечатлен твой светлый образ живо.
В своем упадке ты еще милей,
Чем в дни, когда являлся горделиво
В великолепии и блеске – всем на диво.

Тебя прошедшим населил бы я,
Но и теперь для глаз и размышленья
Есть многое в тебе. В ткань бытия
Вплетенные счастливые мгновенья —
Венеция, на них краса твоя
Набросила оттенок свой. Не властна
Смыть чувства эти времени струя,
Исторгнуть – пытка, как ни будь ужасна,
Иль замерли б давно они во мне безгласно.

Высокая альпийская сосна
Вздымается на высоте холодной,
От бурь жестоких не защищена,
На почве каменистой и бесплодной.
И все ж размер ее и вышина
Становятся громадными; как глыбы,
Среди камней раскинула она
Корней своих гигантские изгибы:
И силы духа в нас так разрастись могли бы.

Страдание пустить свой корень властно
В сердцах опустошенных. Выносить
Возможно жизнь. Верблюд – свой груз влачить,
Волк – умирать, привыкли все безгласно.
Пусть их пример не пропадет напрасно.
Ведь если зверь, что глуп или жесток,
В молчании страдает так ужасно,
То мы, чей разум ясен и глубок —
Сумеем закалить себя на краткий срок.

Страдающий – страданьем уничтожен,
Иль сам уничтожает скорби власть;
Одним – возврат на прежний путь возможен,
И ткань свою они стремятся прясть,
Других же губит ранняя напасть,
Как тростники их слабую опору.
Согласно с тем: возвыситься иль пасть
Дух осужден – стремятся все к раздору
Иль к миру и труду, к добру или к позору.