Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Италия! Красой одарена
Ты роковой: наследием кручины
В былом и ныне сделалась она,
И на челе твоем – скорбей морщины.
На нем горят позора письмена.
Будь в наготе ты меньшею красою
Иль большей силою наделена,
Чтоб устрашить грабителей, толпою
Сосущих кровь твою, упившихся слезою!

Внушая страх и не будя желанья,
Спокойно жить могла бы ты тогда,
О гибельном забыв очарованье.
С Альп не текла б насильников орда,
И в По кровавой не была б вода.
Оружье чужеземное собою
Тебя не ограждало б, и всегда
В победе, в поражении, чужою —
Врага ли, друга ли – ты не была б рабою.

В скитаньях ранних путь я проследил
Того, кто другом Туллия и Рима
Бессмертного, и римлянином был. [192]
Меж тем, как челн почти неуловимо
Обвеян опахалом ветра, плыл —
С Мегары взор я перевел к Эгине,
Коринф, Пирей – к себе его манил.
Как прежде – он, так созерцал я ныне,
Как их развалины слились в одной картине.

Восстановить их время не могло,
И наряду с развалинами зданья
Лишь варваров жилища возвело,
Но тем дороже их очарованье —
Последний луч их мощи и сиянья.
Он видел их – гробницы, города,
Что возбуждают грусть и созерцанье;
Урок, что он в пути извлек тогда
Хранят для нас его страницы навсегда.

Страницы эти – здесь, а на моих
Занесено его страны паденье
Среди погибших государств других.
Он – их упадок, я – их запустенье
Оплакивал. Свершилось разрушенье:
Державный Рим, упав, чело склонил,
И чрез гигантский остов в изумленье
Проходим мы. Обломком мира был
Другого он, чей прах доселе не остыл.

Италия, твою обиду знать
Должны везде – от края и до края; [193]
Ты – мать искусств, в былом оружья мать;
Твоя рука ведет нас, охраняя.
Отчизна веры! У тебя ключ рая
Молил народ, колена преклонив,
И грех отцеубийства проклиная,
Европа сдержит варваров наплыв:
Освободит тебя, прощенье испросив.

К Афинам Этрурийским с дивным рядом
Их сказочных дворцов влечет Арно.
Холмы их окружают; с виноградом
Рог Изобилья сыплет там зерно,
И жизни улыбаться суждено.
Там с роскошью, торговлею рожденной,
На берегах смеющихся Арно
Явилася для жизни возрожденной
Наука, бывшая так долго погребенной. [194]

Из мрамора богини изваянье
Там дышит красотой, полно любви,
Амврозии нежней ее дыханье —
Вливает в нас бессмертия струи,
Когда пред ней стоим мы в созерцанье.
Покров небес для нас полуоткрыт,
Сильней природы гения созданье,
Завидуем огню мы, что горит
В язычниках и дух из мрамора творит.

Стоим, подобно пленных веренице,
Ослеплены красой, опьянены,
Прикованы к победной колеснице
Искусства мы, волнением полны.
Произносить слов пошлых не должны:
Долой язык торговцев шарлатанский!
Им сердце, взор в обман не введены,
Морочит лишь глупцов прием педантский,
И в выборе своем ты прав, пастух Дарданский.

Такою ли видал тебя плененный
Тобой Анхиз счастливый иль Парис,
Иль бог войны, тобою побежденный,
Когда простерт у ног твоих, он в высь,
Как на звезду, глядел в твой взор лазурный?
И в бархат щек уста его впились;
А поцелуи с уст твоих лились,
Подобно лаве – огненны и бурны
На лоб его, уста и веки, как из урны.

Пылая, разливаяся в любви,
Не властны боги выразить блаженство
Иль большого достичь в нем совершенства.
Они тогда равняются с людьми,
И мы в минуты лучшие свои
Равны богам. Все мы – под тяготеньем
Земного, – пусть! Мы рвемся от земли,
И образ создаем, верны виденьям,
Что в мире божества бывает воплощеньем.

Нам рассказать и указать могли б
Художник, дилетант, мудрец, ученый,
Как сладострастен мрамора изгиб
И грации исполнен утонченной.
Пусть пробуют. Но образ, отраженный
В струе прозрачной, – их дыханья смрад
Не замутит: мечтой неомраченной
Пребудет он, что небеса таят
И в глубину души ее лучи струят.

В обители священной Санта-Кроче
Есть прах; бессмертье в нем воплощено
И все святое им освящено,
Хотя он сам – частица славы бренной,
Что впала в хаос. Там лежат давно
Альфьери и Анджело; дивной цели
Достигший Галилей, кому дано
Страдание в удел; Маккиавели
Вернулся в землю там, где встал из колыбели.

Подобные стихиям четырем,
Здесь новый мир – Италию создали
Те гении. В течении своем
Пускай века порфиру истерзали
Твою в куски, но в славе отказали
Они другим – быть родиной умов,
Восставших из развалин. Осияли
Тебя лучи и при конце: таков
Канова твой, каким был сын былых веков.

Но где ж этруски: Данте и Петрарка?
Где прах его – прозаика-певца,
Чье творчество едва ль не столь же ярко,
«Ста повестей» великого творца?
Не смешиваться должен до конца
Их прах с другим, как и они – с толпою.
Иль не нашлось для статуй их резца
И мрамора, что блещет белизною?
Ужель сыновний прах не взят землей родною?

Флоренция, стыдись! Как Сципион,
На берегу, который оскорбленье
Нанес ему, спит Данте в отдаленье.
Раздорами сограждан изгнан он,
Но будет он детей детьми почтен
Из рода в род – в их вечной укоризне.
Петрарки лавр чужбиною взрощен,
И в славе он своей, в судьбе и в жизни,
В гробу ограбленном – остался чужд отчизне. [195]

Ей завещал Бокаччио [196]свой прах?
И реквием тому здесь слышат стены,
Кто создал речь тосканскую, в устах
Звучащую как пение сирены,
Как музыка? О, нет, ханжи-гиены
Разрушили и самый гроб его
(Хотя в гробу спит и бедняк смиренный),
Чтоб вырваться не мог ни у кого
И мимолетный вздох при взгляде на него.

Без их останков Санта-Кроче пуст.
Но в этом – красноречие немое.
Отсутствовавший Марка Брута бюст
В триумфе Цезаря – сильнее вдвое
Всем римлянам напомнил о герое. [197]
Равенна, Рима павшего оплот,
В земле твоей – изгнанник на покое.
И Аркуя прах славный бережет,
Одна Флоренция о мертвых слезы льет. [198]

Что нам до пирамид ее, богато
Украсивших склеп торгашей-князей,
Порфира, яшмы, мрамора, агата?
Роса при свете звезд, во мгле ночей
Рождаясь вмиг, прохладою своей
Кропит траву, укрывшую собою
Холм, где поставлен Музой мавзолей,
И попираем дерн его стопою
Мы тише, чем плиту над княжеской главою.

Там во дворце искусств, близ вод Арно,
Где живопись, палитрою блистая,
С ваянием борьбу ведет давно, —
Все манит взор, восторги вызывая.
Не для меня та прелесть неземная:
Сильней созданий гения пленит
Меня лесов, полей краса простая.
Хотя искусство ум мой поразит,
Но скрытого огня в душе не оживит.