Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Люблю бродить, где плещет Тразимена,
В ущельях гор. Здесь гордый Рим познал
Военное коварство Карфагена.
Все войско римлян хитрый враг зазвал
В засаду здесь, меж озера и скал.
И храбрецы в отчаянье все пали.
И красен был ручьев набухших вал,
Когда они долину орошали,
Там, где тела бойцов кровавые лежали.

Как груды вихрем сломанных дерев.
И так была сильна гроза сраженья,
Так был велик врагов старинных гнев,
Что из бойцов, в пылу ожесточенья
Не замечал никто землетрясенья,
Не замечал никто, как под землей
Готовила природа погребенье
Тем, кто, как в гроб, на щит ложился свой.
Таков враждующих народов гнев слепой.

Долина та была для них ладьею,
Что их к порогу вечности несла.
Но хоть волна вздымалась за волною,
Беспечна мысль сражавшихся была;
У них способность страха замерла,
Хоть был он всюду: там скала трясется,
Гнезда родного птица не нашла
И вверх летит; там стадо вскачь несется;
У человека ж слов от страха не найдется.

Уж Тразимена в наши дни не та:
Как серебро гладь озера сверкает,
Кровавых дней печальные места
Теперь лишь плуг спокойный разрывает,
Да лес широкой сенью покрывает.
Но Сангвиннетто – имя так ручья,
Что здесь течет – досель напоминает,
Что кровью здесь пропитана земля,
Что красной некогда была его струя. [199]

А ты, Клитумн, с кристальною волною! [200]
К тебе приходит нимфа, чтоб в твою
Лазурь взглянуть, любуяся собою,
И погрузить потом красу свою
В нескромную, прозрачную струю.
Бежишь ты, зелень пастбищ орошая,
И осквернить кровавому ручью
Не удалось тебя, волна живая,
Где дети красоты купаются, играя.

Вот на счастливом берегу твоем
На холмике изящный храм ютится;
Все о тебе напоминает в нем.
Внизу же твой поток, журча, стремится,
И рыбка в нем сребристая резвится,
Живя в твоей хрустальной глубине.
И по теченью вниз порою мчится
Вдруг лилия, качаясь на волне,
Туда, где говор струй слышнее в тишине.

Но уделите краткое мгновенье,
Чтоб гению сих мест отдать поклон:
Коль нежное зефира дуновенье
Вас освежит, то знайте – это он;
Когда вдоль берегов, со всех сторон
Откроется ковер вам изумрудный
И свежесть брызг разгонит сердца сон
И смоет пыль сухую жизни трудной, —
Обязаны ему вы той минутой чудной.

А вот Велино. Бурных вод каскад
Свергается здесь со скалы высокой
Вглубь страшной бездны… Дивный водопад!
Как молния, полет струи широкой
Края колеблет пропасти глубокой.
Кипящий ад и свист и рев кругом,
И стонут воды в пытке здесь жестокой.
Их испаренья падают потом
На скалы, сжавшие пучину вод кольцом,

И к небесам стремятся бесконечным,
Чтобы дождем вернуться вновь сюда.
И мурава под этим ливнем вечным,
Как изумруд, сверкает здесь всегда:
Ее весна не меркнет никогда.
Все вниз несется в скачке беспощадной,
С утесов диких прыгает вода,
Ломает скалы бег потока жадный,
В агатовых стенах пробив проход громадный —

Чудовищной колонне водяной;
И кажется, для целей мирозданья
Она из моря вырвана судьбой…
Нет, реки здесь берут источник свой;
Их берегов так мирно очертанье,
Причудлив их серебряный узор…
Но оглянись! Вкуси очарованье:
Поток несется в пене с диких гор,
Как вечность, все с пути сметая, словно сор. [201]

Все в нем полно ужасной красотою…
А в вышине, над вихрем бурных вод,
Блистая красок гаммою живою,
В лучах восхода радуга встает, —
Так в смертный час привет надежда шлет.
Пучина вод утесы сотрясает,
А радуга лучи спокойно льет
И кротостью любовь напоминает,
Когда безмолвно та безумье созерцает.

Вновь на лесистых Апеннинах я…
О, дети Альп! Могучими отцами
Заслонены малютки сыновья,
И после Альп не восхищен я вами:
Утесы там, поросшие лесами,
Там гром лавин, Юнгфрау там царит
И вверх стремится чистыми снегами;
Весь в глетчерах Монблан седой стоит;
В утесах Кимари там тяжко гром гремит, —

Акрокеранскими их прежде называли…
Я наблюдал, взирая на Парнас,
Как к небесам за славой воспаряли
Над ним орлы, скрываяся из глаз;
Я как троянец Иду зрел… Атлас,
Олимп, Афон – затмили Апеннины;
Из них Соракт, бесснежный в этот раз,
Не хочет лишь один склонить вершины.
Латинского певца ему нужны картины,

Чтобы теперь мы вспомнили о нем.
Он средь полей стоит, уединенный,
Как будто вдруг в падении своем
Застывший вал… Любитель умиленный
Классическим созвучьем восхищенный,
Пусть холм латинской рифмой огласит.
В дни юности без смысла затверженный
Латинский стих меня не восхитит, —
Уже ничто теперь во мне не воскресит.

Плодов моих мучительных стараний.
Хоть научили зрелые года
Меня ценить всю пользу ранних знаний,
Но горький след несносного труда
Во мне с тех пор остался навсегда;
Я на свободе мог бы научиться
Любить латынь, теперь же никогда
Не суждено мне ею насладиться,
От нелюбви своей старинной отрешиться.

Итак, прощай, Гораций. Коль тебя
Я не ценил, я сам тому виною. [202]
Да, горе мне: поэзию любя
И пред твоей склоняясь глубиною,
Я не пленен стихов твоих игрою.
Художества кто даст нам образец,
Кто совесть нашу так пронзит стрелою
И так легко нарушит сон сердец?
Мы на Соракте все ж расстанемся, певец!

Родимый Рим, души моей отчизна!
Печаль сердец ты миром осени,
Ты их слезам живая укоризна,
Лишь здесь терпеть научатся они.
О, человек! На кипарис взгляни,
В руины алтарей войди, смущенный,
И скорбь свою земную оцени:
Ведь целый мир лежит здесь погребенный,
Такой же, как и ты, из праха сотворенный.

О, Ниобея павших городов! [203]
Детей уж нет. Корона золотая
Уж сорвана. Печаль ее без слов.
И урна лишь виднеется пустая
В ее руках, золы не сохраняя.
Где Сципиона благородный прах? [204]
Где прах твоих сынов, земля родная? [205]
Иль в мертвых, Тибр, течешь ты берегах?
Так затопи ж скорей их скорбь в своих волнах! [206]

Ее христиане, готы изнуряли,
Пожары, войны, бремя долгих лет. [207]
И звезды прежней славы угасали.
Конь варвара топтал священный след,
Где в Капитолий мчался сын побед;
Валились башни, в прахе исчезая.
Кто при луне прочтет, чего здесь нет
И что осталось, камни созерцая…
Вокруг развалин ночь господствует двойная.