Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

«Юлия Альпинула, молодая авентская жрица, умерла вскоре после тщетной попытки спасти своего отца, осужденного Авлом Цециной на смерть за измену. Ее эпитафия была открыта много лет тому назад. Вот она: «Julia Alpinula: hic jaceo. Infelicis patris infelix proies. Deae Aventiae sacerdos. Exorare patris necem non potui: male mori infatis illi erat. Vоxi annos XXIII». Я не знаю человеческого сочинения более трогательного, чем это, а также не знаю и истории, полной более глубокого интереса. Вот имена и поступки, которые не должны забываться и к которым мы обращаемся с искренним и здоровым сочувствием после жалких мишурных подробностей целой кучи завоеваний и сражений, которые на время возбуждают ум ложною, лихорадочною симпатиею, а затем ведут его ко всем тошнотворным последствиям такого отравления». (Прим. Байрона).

Восстание гельветов, вызванное грабительством одного из римских легионов, было быстро подавлено полководцем Авлом Цециной. Авентикум сдался (69 г. до Р. Хр.), и Юлий Альпин, начальник города и предполагаемый глава восстания, был казнен. (Тацит, Ист. I, 67, 68». Что касается Юлии Альпинулы и ее эпитафии, то они были удачным изобретением одного ученого XVI века. Лорд Стэнгоп говорит, что «по всей вероятности, эта эпитафия была доставлена неким Паулем Вильгельмом, заведомым подделывателем (falsarius), Липсиусу, а последним передана Грутерусу. Никто ни раньше, ни позже Вильгельма не уверял, что видел этот надгробный камень; равным образом, история ничего не знает ни о сыне, ни о дочери Юлия Альпина».

«Это писано в виду Монблана (3 июня 1816), который даже и на этом расстоянии поражает меня (20 июля). Сегодня я в продолжение некоторого времени наблюдал отчетливое отражение Монблана и Аржантьера в спокойном озере, через которое я переправлялся в лодке; расстояние от этих гор до зеркала составляет шестьдесят миль». (Прим. Байрона).

Байрон, преследуемый английскими туристами и сплетниками, уединился (10 июня) в вилле Диодати; но преследователи все-таки старались вознаградить себя, подстерегая его на дороге или направляя телескопы на его балкон, возвышавшийся над озером, и на пригорки, покрытые виноградником, где он сиживал. Возможно также, что для него тягостно было и сожительство с Шелли, – и он искал случая остаться наедине, лицом к лицу с природой. Но и природа оказывалась не в состоянии исцелить его потрясенные нервы. После своей второй поездки вокруг Женевского озера (29 сент. 1816) он писал: «Ни музыка пастуха, ни треск лавин, ни горные потоки, ни горы, ни ледники, ни лес, ни тучи ни на минуту не облегчили тяжести, которая лежит у меня на сердце, и не дали мне возможности позабыть о моей жалкой личности среди величия, могущества и славы окружавшей меня природы». Может быть, Уордсворт имел в виду это признание, сочиняя, в 1831 г., свое стихотворение: «Не в светлые мгновенья бытия», в котором следующие строки, как он сам говорит, «навеяны характером лорда Байрона, как он мне представлялся, и характером других его современников, писавших под аналогичными влияниями».

(Перевод П. О. Морозова).

«Основная мысль этой строфы заключается в том, что человек есть создание судьбы и ея раб. В обществе, в свете, он подвергается всем случайностям страстей, которым он не в силах противиться и от которых не может избавиться без мучений. Свет удручает его, – и он обращается к природе и уединению, как к последнему убежищу. Он поднимает взоры к вершинам гор не в ожидании божественной помощи, а в надежде, что, сознавая свое родство с природою и становясь «частицей окружающего мира», он получит возможность удалиться от человечества со всеми его тягостями и избежать проклятия». Ср. «Сон» (Кольридж).

«Цвет Роны в Женеве – синий, и такой темной окраски я никогда не видал ни в соленой, ни в пресной воде, кроме Средиземного моря и Архипелага». (Прим. Байрона). Ср. Дон-Жуан, XIV, 87.

«Гобгоуз и я только что вернулись из путешествия по озерам и горам. Мы были в Гриндельвальде и на Юнгфрау, стояли на вершине Венгерн-Альпа, видели падение водопадов в 900 футов вышины и ледянки всевозможных размеров, слышали рога пастухов и треск лавин, смотрели на тучи, поднимавшиеся под нами из долин, словно пена адского океана. Шамуни и его окрестности мы видели уже месяц тому назад; но Монблан, хотя и выше, не может равняться по дикости с Юнгфрау, Эйгером, Шрекгорном и ледниками Монте-Розы». (Из письма 1816 г.).

«Страницы романа Руссо, одушевленные страстью, очевидно, оставили глубокое впечатление в душе благородного поэта. Выражаемый Байроном восторг является данью тому могуществу, каким обладал Руссо над страстями, и – сказать правду – мы до известной степени нуждались в этом свидетельстве, потому что (хотя иногда и стыдно бывает сознаваться, во все-таки подобно брадобрею Мидаса, чувствуешь неодолимую потребность высказаться) мы никогда не были в состоянии заинтересоваться этим пресловутым произведением или определить, в чем заключаются его достоинства. Мы готовы признать, что эти письма очень красноречивы, и что в этом заключается сила Руссо; но его любовники, – знаменитый Сен-Прё и Юлия, с первой же минуты, когда мы услышали рассказ о них (а мы эту минуту хорошо помним) и до настоящего времени не возбуждают в нас никакого интереса. Может быть, это объясняется какой-нибудь органической сухостью сердца, – но наши глаза оставались сухими в то время, когда все вокруг нас плакали. И теперь, перечитывая эту книгу, мы не видим в любовных излияниях этих двух скучных педантов ничего такого, что могло бы внушить нам интерес к ним. Выражая свое мнение языком, который гораздо лучше нашего собственного (см. «Размышления» Берка), мы скажем, что имеем несчастие считать эту прославленную историю философской влюбленности «неуклюжей, неизящной, неприятной, унылой, жестокой смесью педантизма и похотливости, или метафизическим умозрением, к которому примешалась самая грубая чувственность». (Вальтер Скотт).

Напр. – с г-жей Варенс в 1738 г.; с г-жей д'Эпинэ; с Дидро и Гриммом в 1757 г., с Вольтером, с Давидом Юмом в 1766 г., со всеми, к кому он был привязан или с кем был в сношениях, кроме только его неграмотной любовницы, Терезы Левассер. (См. «Руссо» Джона Морлея).

Байрон жил на вилле Диодати, в местечке Колиньи. Вилла эта стоит на вершине круто спускающегося холма, покрытого виноградником; из окон открывается прекрасный вид с одной стороны на озеро и на Женеву, а с другой – на противоположный берег озера. Поэт каждый вечер катался в лодке по озеру, и эти прекрасные строфы вызваны чувствами, которые он испытывал во время этих прогулок. Следующий отрывок из дневника дает понятие о том, как он проводил время: