Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Кто на вершинах скал сидит, внимая
Журчанью вод, несущихся с стремнин;
Кто, общества людского избегая,
В тени лесов скитается один;
Кто на утес взбирается высокий,
Где стаду пастуха не слышен зов;
Кто любит и ущелья, и потоки, —
Тот разве в мире путник одинокий?
Нет, тот с природою в общеньи жить готов.

Кто ж носится, скучая, в вихре света
И осужден, усталый, дни влачить,
Любви не слыша теплого привета,
Среди толпы, где некого любить,
Где павшему в борьбе звучат проклятья,
Где даже не почтят ваш прах слезой,
Кто дружеской руки не ждет пожатья,
Встречая лишь льстецов одних объятья, —
Тот одинок вполне; тот в мире всем чужой.

Счастливее сто раз монах Афона. [86]
Сродняется с ним вечно чудный вид:
Над ним лазурь сияет небосклона,
У ног его спокойно море спит.
Усталый путник, бывший в крае этом,
Завидует владельцам дивных мест,
Жалея, что не жил анахоретом;
Не может он мириться с хладным светом,
Где осужден, как встарь, нести тяжелый крест.

Я длинный путь описывать не стану,
Где мертвый штиль идет за бурей вслед;
Не мало кораблей по океану
Несется, хоть средь волн следов их нет.
Пловцы знакомы с силой непогоды;
Как незавидна участь корабля,
Когда бушует шквал и стонут воды!
Пловцов тогда кончаются невзгоды,
Когда отрадный крик звучит: земля, земля!

Здесь острова Калипсо, теша взгляды, [87]
Как две сестры, блестят средь лона вод:
Там гавань есть, ей мореходы рады,
Хоть в ней давно Калипсо слез не льет
Об Одиссее, что, с богиней в ссоре,
Ей изменил для смертной. Вот утес,
Откуда Телемак скатился в море,
Гоним суровым Ментором; здесь в горе
Она от двух утрат лила не мало слез. [88]

О, юноши, хоть лик богиня скрыла,
Вас искушенье может в грех вовлечь.
Ее богиня смертная сменила, —
Вы с новою Калипсо бойтесь встреч!
О, Флоренс! [89]Если б только сердце это
Могло поддаться чарам красоты,
Тобою грудь моя б была согрета;
Но лучшего достойна ты привета,
Твой храм не осквернят греховные мечты.

Так думал Чайльд-Гарольд, глядя без страсти
На чудное виденье. Светлый бог,
Над ним уж не имея прежней власти,
Героя моего пленить не мог.
Волнений чужд, он к цели шел упрямо,
Не признавая более любви;
Пред ним навек закрылись двери храма,
Где он курил не мало фимиама:
Амур разжечь не мог огонь в его крови.

Красавица себе не объясняла,
Как Чайльд-Гарольд мог устоять пред ней,
Когда толпа поклонников вздыхала
У ног ее, клянясь в любви своей.
Пленен ее волшебною красою,
Как мог Гарольд не пасть к ее ногам,
Признавшись, может быть, кривя душою,
Что стал ее рабом? Тщетны порою
Признанья, но гневить они не в силах дам.

То сердце, что ей мраморным казалось,
Молчанью и гордыни предано,
С искусством обольщения сроднялось;
Легко в обман могло вводить оно. [90]
Но Чайльд забыл, как расставляют сети,
И силой обольщений пренебрег;
Коль нет любви, напрасны средства эти,
Когда б лишь для любви он жил на свете,
С толпой вздыхателей смешаться бы не мог.

Тот плохо знает женщин, кто уверен,
Что вздохами их можно победить;
Взяв сердце в плен, рабом, который верен
И предан им, зачем же дорожить?
Влюбленный поступает неумело,
Смирение раба пуская в ход;
Скрывая страсть, идите к цели смело;
Надежда на успех не портит дела;
Дразните их любовь – и вас победа ждет.

Об этой старой истине скорбели
Не раз и те, что чтут ее закон;
Счастливец, что достиг заветной цели,
Ничтожеством награды поражен.
Бесчестье, даром сгубленные силы —
Любви счастливой горькие плоды;
Когда ж расстались мы с надеждой милой,
Нас мучит сердца рана до могилы,
Хотя былой любви исчезли и следы.

Но здесь покинем ряд мечтаний праздных.
Не мало мы увидим гор и вод,
Не мало мы картин увидим разных,
Не призраки – тоска нас поведет.
Нам быть в краях, каких игрой мышленья
Создать не в состояньи человек,
Каких нам не опишут те творенья,
Где людям расточают наставленья,
Как будто в них есть прок для нравственных калек.

Природа-мать, что может быть чудесней
Твоих роскошных видов и картин?
Тобою полн, тебя встречает песней
Твой преданный, хоть не любимый сын.
Не восхищаться видами нет мочи,
Где без прикрас ты в дикости своей
Являешься. И днем, и в мраке ночи
Улыбками мои ты тешишь очи,
Но гнева полная ты мне всего милей.

Албания! отчизна Искендеров, [91]
Что удивляли подвигами свет,
Явив не мало доблестных примеров, —
О дикий край, я шлю тебе привет!
Где храмы возвышалися когда-то,
Пророка минареты там видны.
Не блещет крест, с церквей исламом снятый;
Средь кипарисных рощ страны богатой,
Близ городов твоих сияет рог луны.

Вот бедный край, где Пенелопа в горе,
Глядя на волны, плакала не раз. [92]
А вот скала: здесь Сафо вверглась в море.
О, песнопенья бог, как ты не спас
От гибели поэзии кумира,
Когда огонь бессмертья в нем горел?
Погибла, Сафо, ты, но не для мира,
Коль может нам дарить бессмертье лира,
Тот рай, что лишь один мы вправе ждать в удел.

Левкадский мыс увидел Чайльд в волненьи [93]
В осенний вечер, полный светлых чар;
Затем он посетил поля сражений:
Вот Акциум, Лепант и Трафальгар.
Не тронули его преданья славы;
Рожден под невоинственной звездой,
Не восхищался он борьбой кровавой, —
Считал войну преступною забавой
И брани презирал, встречая их с враждой.

Когда звезда, сияя в небе ясно,
Блеснула над Левкадскою скалой; [94]
Когда пред ним приют любви несчастной
В последний раз мелькнул во мгле ночной,
Волненье Чайльд-Гарольда охватило;
В тени скалы он плыл, стремяся в даль,
И на нее, в тоске, глядел уныло;
Когда же мгла ее от взоров скрыла,
Его больной души рассеялась печаль.

В сиянии зари пред ним блеснули
Зубчатые верхи Албанских гор:
Среди тумана вот утесы Сули, [95]
Вдали ж вершина Пинда тешит взор;
Ее алеет снег, одет зарею;
Здесь рыщет волк, острит свой клюв орел.
Там хаты горцев, преданных разбою…
То царство гроз, что зимнею порою,
Зловещих сил полны, громят и лес, и дол.

Простившись с просвещеньем, в край далекий,
Что хвалят все, хоть жить боятся в нем,
Явился Чайльд. Как путник одинокий,
Бродил в краю он мрачном и глухом,
Где бед не знал, хотя, к борьбе готовый,
И не страшился их; тот край был дик,
За то его картины были новы.
Гарольд, мирясь с погодой то суровой,
То знойной, без труда к усталости привык.