Тэд Уильямс - Трон из костей дракона. Том 1

Некоторое время Саймон наблюдал за жившей на крыше кошкой, пока она особенно смешно не потеряла равновесие и не попыталась остановиться, зацепившись двумя лапами за выступающий край одной из плиток и яростно размахивая хвостом. Саймон не выдержал и рассмеялся – и выдал себя; кошка подпрыгнула в воздух, приземлилась на все четыре лапы и помчалась в свою норку, бросив в сторону Саймона быстрый взгляд. Это снова развеселило юношу, и он расхохотался.

– Давай, спасайся, кошка! – крикнул он ей вслед. – Убегай, кошечка! Беги-беги!

Когда он полз по крыше к норе, чтобы спеть серой кошке песенку о том, как выглядят сверху крыши, про камни и одиночество – а той ничего не оставалось бы, как ее выслушать, – внимание Саймона привлекло кое-что другое. Он положил руки на край крыши, принялся вглядываться вперед, и легкий ветерок взъерошил его волосы.

На юго-западе, далеко за границами Эрчестера, на ясном небе появилось темно-серое пятно, как если бы чей-то грязный большой палец оставил след на недавно выкрашенной стене. Однако прямо на глазах у Саймона ветер стер пятно, но снизу поднимались темные волны бушующего мрака, столь густого, что ветер уже не мог с ними справиться. На восточном горизонте начала формироваться черная туча правильной формы.

Саймону потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что он видит дым, темные плюмажи которого пачкали бледное, чистое небо.

Фальшир горел.

Два дня спустя, утром последнего дня марриса, Саймон направлялся на завтрак вместе с другими поварятами, но его остановила тяжелая черная рука, которая легла ему на плечо. На несколько ужасающих мгновений его мысли вернулись к сну о тронном зале и неуклюжему танцу малахитовых королей.

Однако рука, как оказалось, была затянута в потрескавшуюся перчатку с отрезанными пальцами. Да и ее хозяин был не из темного камня – хотя, когда Саймон с удивлением посмотрел в лицо Инча, ему все же показалось, что Бог пренебрег своими обязанностями и пожалел живой массы, когда работал над человеком-Инчем, так что в последний момент ему пришлось ее заменить на вялую равнодушную материю.

Инч наклонился к самому лицу Саймона; казалось, даже его дыхание больше пахло камнем, чем вином, луком или чем-то обычным.

– Доктор хочет тебя видеть. – Он закатил глаза. – Прямо сейчас.

Остальные ученики повара быстро прошли мимо Саймона и массивной фигуры Инча, бросая на него любопытные взгляды. Саймон, не оставивший попыток выбраться из-под тяжелой руки, с тоской посмотрел им вслед.

– Ладно, я сейчас приду, – сказал он, наконец высвобождаясь. – Дай только взять горбушку хлеба, и пойдем к доктору.

Он поспешно зашагал по коридору к столовой для слуг, напоследок оглянувшись назад; Инч так и остался стоять на прежнем месте, провожая его безмятежным взглядом быка на лугу.

Когда Саймон быстро вернулся с горбушкой и куском твердого белого сыра в руках, он с испугом обнаружил, что Инч продолжал его ждать и, когда они направились к покоям Моргенеса, зашагал рядом. Саймон предложил ему хлеб и сыр, но Инч лишь равнодушно посмотрел на еду и ничего не ответил.

Пока они шли по потрескавшейся высохшей земле Среднего двора, мимо священников-писцов, направлявшихся для выполнения своих ежедневных обязанностей в канцелярии и Зале Архивов, Инч откашлялся, словно собрался что-то сказать. Саймон, который всегда чувствовал себя рядом с ним так неуютно, что даже молчание Инча его нервировало, выжидающе посмотрел на своего спутника.

– Почему… – наконец начал Инч, – …почему ты занял мое место? – Он так и не отвел взгляда от дорожки, по которой они шли.

Теперь уже сердце Саймона приобрело качества камня: стало холодным, тяжким бременем. Он пожалел это животное с фермы, считавшее себя человеком, и не важно, что Инч продолжал вызывать у него страх.

– Я… не занимал твое место. – Собственные слова показались Саймону фальшивыми. – Ведь доктор по-прежнему зовет тебя на помощь, когда нужно носить тяжелые вещи или что-то передвинуть. А меня он учит другим вещам.

Дальше они шли молча. Наконец показалось жилище Моргенеса, которое присело на корточки среди плакучих ив, точно гнездо маленького, но находчивого зверя. Когда до входа осталось около десяти шагов, Инч снова сжал плечо Саймона.

– Пока ты не появился, – сказал он, и его широкое круглое лицо наклонилось к Саймону, словно корзинка, спускающаяся с верхнего этажа, – …пока не появился ты, я был его помощником. Я бы стал следующим… – Он нахмурился, выпятил нижнюю губу, и сросшаяся линия бровей выровнялась, но глаза оставались кроткими и печальными. – Я бы стал доктором Инчем. – Он пристально смотрел на Саймона, который уже начал опасаться, что сломается под тяжестью руки, лежавшей на его плече. – Ты мне не нравишься, маленький кухонный мальчишка.

Инч отпустил Саймона и побрел прочь, и его затылок почти скрылся под горой приподнявшихся плеч. Саймон потер шею и почувствовал легкую тошноту.

Моргенес выпроваживал трех молодых священников, которые были заметно – что поразило Саймона – пьяны.

– Они пришли получить от меня пожертвование на празднование Дня обманов, – сказал Моргенес, закрывая дверь за священниками, которые уже затянули какую-то невнятную веселую песню. – Подержи лестницу, Саймон.

На верхней ступеньке примостилось ведро с красной краской, доктор потянулся к нему, выудил упавшую в него кисть и принялся рисовать над дверным проемом странные знаки – угловатые символы, каждый из которых превращался в крошечную, сбивавшую с толку картинку. Они смотрели на Саймона, точно древние тексты из некоторых книг Моргенеса.

– А это еще зачем? – спросил Саймон.

Продолжавший яростно рисовать Моргенес не ответил, а Саймон убрал руку, которой держал лестницу, чтобы почесать лодыжку, и лестница начала угрожающе раскачиваться. Моргенесу пришлось ухватиться за перемычку двери, чтобы не упасть.

– Нет, нет, нет! – рявкнул он, пытаясь не дать краске выплеснуться из ведра. – Ты и сам все прекрасно знаешь, Саймон. Вот правило: все вопросы в письменном виде! Но подожди, пока я слезу – если я упаду и умру, кто тогда тебе ответит? – И Моргенес принялся рисовать дальше, что-то бормоча себе под нос.

– Извините, доктор, – сказал Саймон, не сумев скрыть своего возмущения. – Я забыл.

Прошло несколько мгновений, когда тишину нарушал лишь шорох кисти Моргенеса.

– Неужели мне всегда придется записывать свои вопросы? Я не могу писать так же быстро, как мне в голову приходят вещи, о которых я хотел бы вас спросить.

– А в этом, – ответил Моргенес и, прищурившись, принялся изучать последний мазок кисти, – и состояла главная идея данного правила. Ты, мальчик, изобретаешь вопросы так же быстро, как Бог создавал мух и бедняков – целыми стаями. А я уже старик и предпочитаю сам устанавливать скорость передвижения.