Антология - Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века

Мухоловка шныряет то вверх, то вниз.
Аромат роз схоронил твою могилу.
Нигде не найти такой тишины, как здесь.
Казалось бы, в том-то вся и загадка.

Вспышкой синей блеснул аконит.
Ну же, сотри со лба моего капельки пота!
Сладостен этот день, и ладный такой,
Мы ещё посидим с тобою вдвоём.

Сирена воет, лают орудия боя.
Они убивают себя: таков этот мир.
Не приходи! Не приходи! Будь один,
Разладилась жизнь на этой земле.
Ты убежал в миры иные, где нет уже боли.
О, могила, держи свои двери на запоре!

Бедное сердце моё обрело безмятежность
В лагере летнем, средь знойных деревьев;
За недоуздок сюда притащили его, удивлённое,
Как южного зверя, что терпеливо сносил
И тяготы пути, и непогоду, и чужие языки.

Так что, пожалуй, дела к миру идут.
Синицы на лиственницах, будто в океане небес
Раскачиваются; тут же тёмно-зеленые округлые
Шишки рядами плывут, будто птицы на взморье.

Солёной влагой напоились мои глаза,
Поверженные вершинами горными;
Всё затуманилось, померкло во взгляде.
Я, словно мощью незримой принужденный,
Взор опустил, и слёзы обрушились градом.

Солнцу поклониться – приходит ночью
Магометанин, что укрощает лучезарного быка.
Сияние обильно на ветках кедровых
И высоко над горными хребтами возрастает —
А он бездвижно стоит в дали,
Не осмелится войти в сияние своё.

Звёзды огромны, но так далеки,
что, пожалуй, ничто не озарят меж нами.
Из колодца небесного ночи вырвался ветер.
Из груди, духу подобно, он подъял родины взгорье.

Плывут облака, словно парусники перед сраженьем.
Неужели я далёкими грежу мирами?
Земля, ты обитель моя, но всё же нынче ночью
Душа моя уснёт в горнице далёкой звезды.

Бурые мухи резвятся,
В плясках вокруг елей,
Льётся многоголосый щебет,
Жаворонки порхают резво
Над летними кронами
Могучих и рослых деревьев.
Песней одной звучат облака!
Поезд нагруженных телег
Тянется длинной вереницей.
Пахнет зелёными иглами,
Пахнет шишками смольными,
Благоухает трава сенокоса…
Душа обновлена покоем,
Неспешной уборкой урожая.

Деревья растут и люди растут.
Их, вырастающих, я вижу сквозь ветер слов.
А между тем серебристо-зелёной каймой
Обрамляет вечер ваши лица, мои любимые друзья.

Вы, извлечённые из недр своих, придержите свой испуг,
Уже предвосхищено падение ваше в темноту.
Пусть народы извечно мелочатся, взвешивая пустяки:
Вам не должно знать, о чём сокрушались мы прежде.

Вечность темноты чувствуют все деревья,
Ощупывают неустанно и вздрагивают всечасно.
Китайское чайное дерево, погребённое ароматом,
Рядом дремлет в расписной коробочке,
И призрак его душистый пробуждается в нашем духе.
Чайный куст Китая, виноградная лоза Франции,
Оливковое дерево Сирии – все они, близкие и великие,
Пребывают в ожидании, чтобы нас осенить тенью своей густой.
Мы чуем, мы слышим во время вечерней трапезы:
Висячие сады земли навевают нам предчувствие.
Смотри, мы, переполненные им, трепетно несём его в себе.

Любой из вечеров не умирает во мне давно:
Обламываются виноградные усики то и дело,
Будто пальцы твои тонкие, нервные,
Юной женщины с красным диким вином.

Неизменно осенним запахом тебя овевает.
Твой взгляд блуждает вдалеке,
Что-то ищет в силуэте березовой рощи…
Ты резко, судорожно сжимаешь шаль.

Душисто пахнет порой остывшим чаем твоим,
Когда прихлёбываешь из маленькой чашки.
Давно задремали улицы, уснули проулки
В волшебном свете фонарей и озёрных бликов.

Ныне эта винная веранда стала мертва!
Болезненные виноградные усики
Всё ещё ждут болезненной нервной руки
Той женщины с красным диким вином.

Обезумел, ворвался размашистый ветер страха:
Закачалась кровать, закачалась обитель.
Доводы разума посыпались прахом.
Стикс без вздохов и охов взрыдал в Аиде.

Влажный образ творения изгнан из плоти.
Только чёрная тяжесть,
Порывы ветра в ночи
Да полосы пены останутся в лунном небе.

Призраки в полях опрокинуты большими комьями,
Они, как кровь, податливы,
И светлы, как медовые соты —
Ни одной головы белых клубней.

Виденья прорастают уже болью, преображаются нежно;
Зелёным страданием,
Золотым млеком
Плещутся через край высокий.

Сердце моё – вблизи плачет ручей – сердце, как легко тебя сорвать,
Отныне наполняю тебя:
Ты прекрасно, как литавры,
Что бьют и бьют, чтобы преодолеть рыдание мостов.

От края земли строем походным
Идут чернокрылые мельницы.
За холмом на самом краю земли
Чья-то рука легла на колокольный канат.

Деревянный ангел парит,
Взлетев над вратами церкви.
Золото покрова облупилось
И на головы подсолнухов пало.

Небеса опустились так низко:
Полевые мыши изгрызли
Их голубую краску – вот там-то
Смело летайте над краем земли.

Жизнь моя стоит на высоких котурнах,
Перед вами не станет она прогибаться в отчаянии.
Вот оно, свободолюбивое море, и в бухте
Все вместе сошлись в глухом молчании.

И всё же вырвалось слово, и помчалось:
«Я не смею повелевать, могу только очаровывать
Ничто так не властно над нами, как чары».
И ринулся я в шумящий словесный поток.

Всё, что случается в гарнизоне, подхвачено его флейтой.
Здесь на улице этот мужчина хватает взглядом всё,
что ни попадется ему на глаза.
Гравий кругом. Ослепляют осколки румянцем солнечных бликов.
Он стоит безмолвно здесь. А потом рекламным листком
из Гёте шуршит.
Спустя пять минут нога его как бы делает шаг.

Стоят жилища предместья, залитые светом словно сливками,
С торчащими флюгерами, как будто запечёнными в тесте,
С цветастым бельём на размалёванных террасах и балконах.
В воскресный день чрево мужчины разбухает, как у гусака,
Наверное, уж минут десять.