Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Так говоря, царевна не предвидит,
Увы! тех бед, что рок готовит ей.
Оружия сверканье привлекает
Издалека внимательные взоры.
При виде этих блесток искрометных,
Лучистой белизны ее доспехов
И тигра, украшающего шлем,
Кто не сказал бы: «Вот она, Клоринда»?

Сторожевой есть пост неподалеку:
В отряде два начальника, два брата,
Алкандр и Полиферн по именам,
Обязаны следить, чтоб осажденным
Припасов никаких не доставляли;
И конюху царевны удалось
От бдительности братьев увернуться
Одним лишь тем, что он в объезд понесся.

Клоринда их отца убила: видя
Перед собою белые доспехи
И памятного тигра, Полиферн
Уверен, что воительницу видит.
Солдат своих добычей соблазняя,
Он предается ярости безумной,
Неистово кричит: «Уж ты мертва!» —
И без вреда в нее пускает дротик.

Оленья самка так в истоме жажды
Разыскивает чистую струю,
Что из скалы сочится иль по лугу
Цветистому бежит; но если в этом
Отрадном ожидании она
Собаками настигнута, ей бегством
Стремительным приходится спасаться,
И жажду и усталость забывая.

Не так ли и Эрминия хотела
Ее снедающее пламя в чистых
Объятиях Танкреда погасить
И обрести душе покой желанный?
Но, увидав грозящего врага
И дротика заслышав свист протяжный,
Она свои мечтанья забывает
И лишь коня испуганно торопит.

Бежит она, злосчастная царевна,
И конь быстрее молнии несется;
Служанка исчезает вместе с нею,
А Полиферн летит за ними вслед.
Тем временем с ответом запоздалым
Является и конюх: не найдя
Эрминии, пускается за нею
Он наугад; их разлучает ужас.

Хоть мнимую Клоринду и Алкандр
Приметил, но разумней был он брата
И дальше находился от нее,
А потому за ней и не погнался;
Он шлет сказать Готфриду, что доставить
В Солим припасы не было попытки,
Но что от Полиферна в этот миг
Спасается Клоринда по равнине,

Что грозная воительница ночью
Без уважительной причины в поле
Не вышла бы: наверно, у нее
Был замысел отважный; что Готфриду
Принадлежит решенье в этом деле,
А он ему готов повиноваться.
Крылатая летит по стану новость
И вскоре каждой ставки достигает.

Танкред не сомневается уж больше
В своем блаженстве. «Ах! – он говорит, —
Она, она сама, рискуя жизнью,
Явилась облегчить мои страданья».
Все забывает он: насколько сил
Хватает, облекается в доспехи,
Садится на коня и уезжает
Тайком от всех по призрачным следам.

Тем временем и в глубь, и в глушь лесную
Заносит конь Эрминию. Почти
Лишаясь чувств, поводьев уж она
Рукою ослабевшею не держит:
Скакун летит с тропинки на тропинку
По сотням изворотов; наконец,
Ее не видя больше, христиане
Бесплодную погоню прекращают.

Все полные и гнева и стыда,
Усталые, они обратно едут;
Так после долгой, тягостной охоты,
Прослеженного зверя упустив,
С трудом дыша и головы понурив,
Из леса возвращаются собаки.
Царевна между тем без остановки
Несется вскачь, боясь и оглянуться.

Всю ночь она бежит, весь день блуждает
Без помощи она и без поддержки:
Лишь собственные слезы видны ей
И слышны ей лишь собственные крики;
Когда ж коней своих отпрягши, солнце
Само с небес уходит в океан,
Царевна подъезжает к Иордану
И на песок, сойдя с коня, ложится.

Питается лишь бедами она
И жажду утоляет лишь слезами;
Но утешитель наш извечный, сон,
Что нам покой приносит и забвенье,
Смягчает скорбь ее и простирает
Над нею благодетельные крылья.
Амур, однако, множеством видений
Еще тревожит мир ее сердечный.

Приветственный Авроре птичий щебет,
Журчание реки и ветерок,
Играющий с волнами и листвою,
Эрминию с восходом солнца будят;
Глазами утомленными она
Места уединенные обводит:
И слышится ей голос будто, снова
К печали и слезам ее зовущий.

Эрминия в слезах; и вот внезапно
С волынками сливающейся песни
Неподалеку звуки раздаются.
Поднявшись через силу, шаг за шагом
Эрминия идет и видит: старец
Плетет корзину ивовую; тут же,
Пасущееся стадо охраняя,
Поют три молодые пастуха.

Нежданный вид доспехов незнакомых
Простых людей смущает и пугает,
Эрминия же кланяется им
И открывает облик свой прекрасный.
«Счастливцы, – говорит, – не прерывайте
Ни дела, ни забав своих: мой меч
Не для того мне служит, чтоб невинность
Трудов и песен мирных возмущать».

И продолжает так: «Скажи мне, старец,
Как посреди окрестного пожара
Существовать вы можете спокойно,
Не опасаясь ужасов войны?»
А тот в ответ: «Дитя мое! Доныне
Здесь никаким обидам и напастям
Не подвергались мы, и бранный шум
Не достигает нашего приюта.

Быть может, простота и скромность наша
Небесным милосердием хранимы;
Как молния, что низменность щадит
И поражает горные вершины,
Так, может быть, и ярость иноземцев
Лишь головам царей несет погибель.
Презреньем повитая, наша бедность
Не привлекает алчности солдат.

Презреньем повитая бедность, да,
Но сердцу моему столь дорогая!
Не нужно мне ни власти, ни богатства,
Не стражду я ни завистью, ни спесью:
Мне чистая вода напитком служит,
Зато я и отравы не боюсь;
Мне пищу сад и овцы доставляют,
И за нее плачу я лишь заботой.

По нуждам ограниченным у нас
И спросы ограниченные также;
За стадом смотрят дети, и наемных
Рабочих мне не требуется вовсе.
Козлята ли резвятся на лужку,
В прозрачных ли волнах играют рыбки,
Иль птички кажут перышки на солнце —
Все, чем любуюсь я и чем я тешусь.

В былые дни, в дни юности, иные
Меня манили в жизни вожделенья;
Я посохом пастушьим пренебрег
И бросил край родной для стран далеких:
В Мемфисе жил; там удалось попасть
Мне во дворец на службу; надзирая
За царскими садами, я невольно
Узнал и двор, и все его неправды.

Я долго, пресыщенный, был игрушкой
Обманчивой надежды; наконец
Промчались дни блаженные, а с ними
Не стало и тщеславных упований.
Припомнились мне мирные досуги,
Простился я с величием дворцовым
И, путь к лесам родным направив снова,
Утраченное счастье в них нашел».