Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Что делать нам? Терпеть ли над собой,
Как было до сих пор, все ту же руку,
Сочащуюся кровью неповинной?
Бежать ли прочь, на берега Евфрата?
Вступить в борьбу с изнеженным народом,
Настроившим цветущих городов?
Все города, конечно, станут наши:
С французами делить мы их не будем.

Уйдем, и пусть, коль надо, без возмездья
Останется прославленная кровь;
Но если б наша чахлая отвага
Пылала так, как ей пылать прилично,
О, скоро эта гнусная змея,
Пожравшая красу и гордость нашу,
Под нашими ударами себе
Нашла бы смерть тиранам в назиданье.

Хотел бы я, да, если б вы такой же
Отвагой обладали, как и силой,
Хотел бы я карающий свой меч
Вонзить в то сердце, где живет измена».
Так говорит фанатик Аргиллан;
Он яростью все души заражает.
«К оружию!» – кричит он в исступленье,
И юноши: «К оружию!» – кричат.

Дискордия, мечом средь них сверкая,
Льет яд в воспламененные сердца;
Негодованье, ярость, жажда крови
Растут не по часам, а по мгновеньям.
Везде распространяется зараза:
Отрядом итальянским овладев,
Захватывает ставки гельветийцев,
От них же шаг один до англичан.

Не случай скорбный только, не утрата
Любимого товарища-героя
Поддерживает вспыхнувший мятеж:
И старая вражда его питает;
Забытые припоминают счеты,
Французов нечестивцами зовут.
Уж ненависть в угрозы переходит,
И удержать ее ничто не в силах.

Так, на огонь поставленная сильный,
Вода шумит, кипит и, наконец
Поднявшись, выливается наружу.
Немногие с рассудком трезвым люди
Не в состоянье правду ослепленной
Толпе внушить. Танкред, Камилл, Вильгельм
Имели и значенье и влиянье
Среди своих, но были все далеко.

В неудержимом рвении спешат
К оружию восставшие отряды;
Нежданно мирный воздух потрясают
Трубы мятежной звонкие раскаты.
Меж тем со всех сторон бегут к Готфриду,
Крича ему, чтоб он вооружался:
И, первым появившись, Балдуин
Бок о бок с ним становится тотчас же.

Услышав обвинение, герой
Возносит к небу взор и восклицает:
«О Боже! Ты, что ведаешь тот ужас,
Какой питаю я к кровопролитью,
Сорви Своей десницей всемогущей
Повязку, что глаза их закрывает,
И пусть они, слепцы, прозрев, увидят
Мою невинность так, как видишь Ты!»

Воскликнув так, он чувствует в своей
Крови уж новый пыл. С надеждой в сердце,
С отвагой на лице идет навстречу
Он воинам, вообразившим, будто
Им подобает мстить за смерть Ринальда:
Звучит кругом оружие, он слышит
И ропот и угрозы; но ничто
Остановить шаги его не может.

На нем сверкают латы; он одет
В пышнейшие свои одежды; руки
Свободны от оружия; лицо
Озарено величием небесным.
Лишь скипетром он машет золотым,
В котором вся и власть его, и сила.
Он держит речь, и голос у него —
Сильнее, чем у смертного бывает:

«Что значат эти дикие угрозы
И этот шум бессмысленный? В чем дело?
Вы так-то уважаете меня?
Иль я вам недостаточно известен?
Готфрид в убийстве гнусном заподозрен?
Не ждете ль вы, что я сейчас смиренно
Оправдываться стану, защищаться?
Что я до просьб унижусь перед вами?

Нет, никогда вселенная, где имя
Мое гремит из края в край, меня
Не упрекнет в бессилии постыдном.
Защитников иных я не желаю,
Как этот жезл и подвиги мои.
Пусть милости уступит правосудье;
Виновных не постигнет кара: в память
Усопшего я всех прощаю вас.

Один лишь Аргиллан ответить должен
За общую вину своею жизнью:
Столь слабым подозрениям поддавшись,
И вас в свою ошибку он вовлек».
Так говорит, и пламенные взгляды
Величием и ужасом сверкают;
Виновный же, подавленный, дрожащий,
Не смеет на него поднять свой взор.

Дрожавшая от гнева и от злобы,
Пылавшая кровавой мести жаждой,
Безумно потрясавшая мечами
И дротиками, дерзкая толпа
Теперь, понурив головы, с безмолвной
Покорностью внимает властной речи;
Она спокойно сносит, что при ней
Заковывают в цепи Аргиллана.

Так лев великолепный, что сейчас
Ревел, ужасной гривой потрясая,
Едва увидит руку, что смиряла
Его, еще детеныша, свирепость,
Склоняется надменной головой
Под гнетом хорошо знакомой цепи,
Дрожит перед угрозой и опять
И мощь свою, и гордость забывает.

Толкуют, будто в это же мгновенье
Крылатый вида грозного воитель
Покрыл благочестивого Готфрида
Щитом небесным и держал он будто
В руке еще алевший кровью меч.
То кровь была тех стран и тех народов,
Чьи грешные деянья, наконец,
Возмездие Творца воспламенили.

Так бурное восстанье утихает:
Оружие долой, и страсти гаснут;
Готфрид идет к себе, весь поглощенный
Намереньем великим. Третьей ночи
Дождавшись, хочет он идти на приступ;
Исследует он страшные снаряды,
Что сокрушить должны оплот Солима,
Неся в него и гибель и разгром.

При виде ненавистного покоя
И стихшего смиренно мятежа,
Бессильная бороться против рока
И Неба изменить предначертанья,
Дочь преисподней в злобе улетает
Иные сеять козни и бичи.
Где явится, везде бледнеет солнце,
Везде трава, зачахнув, умирает.

Известно ей, что знаменитый сын
Бертольда из Христовой рати изгнан;
Что больше ни Танкреда уж, ни прочих
Опаснейших воителей в ней нет.
И говорит она: «Чего ж еще
Мне ждать? Теперь черед за Сулейманом;
Врасплох напав, он без труда захватит
Ослабленный и разделенный стан».

Сказала и летит к ордам бродячим,
Которых стал главою Сулейман,
Считавшийся ужаснейшим из смертных,
Восстание поднявших против Неба;
Тот Сулейман, что, по сказанью, был
Рожден Землей Олимпу на погибель:
Над турками царил он, и Никея
Столицею была его владений.

Соприкасаясь с Грецией, она
Лежала меж Сангаром и Меандром:
Их населяли в древности мидяне,
Фригийцы и лидийцы, а равно
И Понта и Вифинии народы;
Латиняне, однако же, престол
Тирана опрокинули, и слава
Его померкла после двух сражений.

Напрасно он противился судьбе;
Подвергнутый изгнанью из своих же
Владений, вынужден он был в Египте
Искать себе приюта наконец.
Его радушно принял сам властитель,
Обрадовавшись случаю такую
В лице неустрашимого героя
Иметь подмогу против христиан.