Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

К Отцу, и Сыну, и Святому Духу
Они взывают, к Троице, предвечно
Соединенной узами любви!
К Тебе, родившей Богочеловека
Пречистой Деве! К вам, бесплотной рати
Бессмертные вожди! К тебе, Креститель,
Омывшему Невинного водой,
Назначенной, чтоб мир омыть от скверны!

О помощи на поле брани молят
Тебя, что основал престол, откуда
Преемники твои, спасая нас,
Нам двери милосердья отворяют!
И вас, что проповедовали смертным
О Боге, смерть поправшем на земле,
И вас, что это чудо подтвердили,
И кровь и жизнь свою принесши в жертву!

«Явите милость нам и вы, что людям
К спасенью указали путь, и ты,
Любимица Христа, что всех счастливей
Себе избрать земной сумела жребий!
И вы, себя в затворничестве мирном
Лишь Господу обрекшие невесты,
И вы, великодушные сердца,
Презревшие и гнев и месть тиранов!» —

Так пели христиане. Их ряды
Растут в длину и ширину все больше,
И медленно к горе они подходят
С оливковою сенью на вершине
И с именем, что стало дорогим
Для всей вселенной; в стороне восточной
Она лежит и от Солима только
Отделена равниной Иосафата.

В равнинах, на холмах, во тьме пещер
Святые песни громко раздаются;
Отзывчивое эхо ловит их
И повторяет в сотнях отголосков.
Незримая гармония как будто
Ущелья и леса одушевляет:
И всюду Иисуса и Марии
Звучат победоносно имена.

Неверные с валов и стен своих
В безмолвном изумленье созерцают
Невиданное зрелище: дивятся
Они и шагу мерному, и пенью,
И пышности обрядов, и убранства.
И, наконец, кощунственные крики,
Вдруг вырвавшись из множества грудей,
Окрестность оглашают диким ревом.

Но эти богохульства, эти крики
Теряются в пространстве без следа,
Как птичьих голосов бесплодный щебет;
Напрасно рассекают стрелы воздух:
Достигнуть христиан они не могут.
Ничто уже не в силах ни смутить
Напевов чистых плавность, ни расстроить
Торжественного шествия порядок.

И вот сооружают на вершине
Горы алтарь, где совершиться жертва
Великая должна; лампады блещут
И золотом и светом с двух сторон.
Вильгельм переменяет облаченье
В благоговейной тишине; потом,
Возвысив голос, с самоосужденьем
Молитвы ко Всевышнему возносит.

Священники и воины-вожди
У алтаря колена преклоняют;
Войска стоят вдали, но глаз не сводят
С епископа. По окончанье службы
Вильгельм «изыдем с миром» говорит
И общее дает благословенье;
Исполненные доблестного пыла,
Войска в обратный двигаются путь.

Солдаты разбредаются по стану;
Готфрид же направляется к себе,
Сопутствуемый свитой многолюдной
До самой ставки. Там он, обернувшись,
Благодарит соратников за рвенье;
Потом вождей к столу он приглашает
И первое, почетнейшее, место
Предоставляет мудрому Раймунду.

С гостями после скромного обеда
Прощаясь, говорит хозяин: «Завтра,
Едва блеснет рассвета первый луч,
Должны уж быть вы к приступу готовы;
То будет день трудов великих, нынче ж
Мы отдохнем и сборами займемся.
Идите ваши силы подкрепить
И воинов воспламенить отвагу!»

Расходятся вожди к своим отрядам,
И вскоре уж военная труба
Вещает приказание по стану
Всем быть вооруженными наутро.
Работают, готовятся повсюду;
Но, наконец, ночная тьма приносит
И тишину и сон, и прекратить
Приходится работы поневоле.

Еще заря боролась в небе с ночью,
Еще не бороздил равнины вол,
Еще спала в листве зеленой птица,
И спал пастух, спало и стадо также;
Безмолвия ночного ни охотник,
Ни гончие еще не нарушали,
Когда трубы вдруг звуки раздаются
И потрясает воздух бранный клич.

Разносятся тотчас по стану крики:
«К оружию! К оружию!» Готфрид
Разбуженный встает; не надевает
Брони привычной он и не берет
Тяжелого щита: вооруженьем
Своим на пехотинца рядового
Походит он теперь; в таком-то виде
Его Раймунд внезапно застает.

Он проникает в замысел Готфрида
И спрашивает: «Где же, государь,
Твоя броня и все твои доспехи?
И почему полуоткрыто тело?
Я не могу одобрить, что желаешь
Ты в бой вступить, столь слабо защищенный:
Лишь слава заурядного бойца,
Как вижу я, тебя прельщает нынче?

Лишь этих домогаешься ты лавров?
Э, лучше предоставь уж их другим;
Пускай они своей рискуют жизнью,
Не столь полезной, как твоя, и ценной,
А ты возьми свое вооруженье
И хоть для нас себя побереги;
Душа похода нашего, в себе же
Таишь ты и залог успехов наших».

Раймунд умолк; Готфрид ему на это:
«Мой дорогой, мой благородный друг!
Когда Урбан, святой отец, в Клермоне
Меня мечом вот этим опоясал,
Отнюдь не обещал я Небесам,
Что на войне начальником лишь буду;
Я тайный дал еще обет при этом
И рядовым быть воином за веру.

Когда я разверну все наши силы
И все свершу, к чему обязан вождь,
Тогда отправлюсь я под эти стены,
Чтоб менее священный долг исполнить:
От этого Раймунд уже, конечно,
Не станет отговаривать меня.
Я жизнь свою вверяю Небу; сам же
О данных клятвах только буду помнить».

Сказал, и все французы как один
Его примеру следуют тотчас же;
И прочие воители за ними
Себя преображают в пехотинцев.
Неверные меж тем уже собрались
На стороне слабейшей укреплений,
Где стены загибаются на запад
И где их бьет свирепый Аквилон.

Спокойные за прочие места,
Самой уж защищенные природой,
Все силы, как свои, так и чужие,
Они сосредоточивают здесь.
Сюда спешат и старики и дети
И для работ, и для борьбы с судьбою;
Каменьями, смолой, стрелами, серой
Снабжают тех из них, кто посильней.

Снарядами, орудиями весь
Унизан вал: там страшным великаном
Султан с грозящим видом выступает;
Подалее черкес надменный виден,
Как бастион среди стенных зубцов.
Клоринда помещается на башне,
Откуда наблюдать ей осажденных,
Равно как осаждающих, удобно.

Колчан у ней подвешен за плечами;
Стрела дрожит в руке нетерпеливой,
И туго лук натянут: наготове,
Она живой лишь цели ожидает.
Так некогда, по верованьям древним,
Божественная ловчая Диана
Из облаков невидимо на землю
Пускала смертоносную стрелу.