Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

В конце концов он вынимает меч
И кипарис разит что есть в нем силы.
О, чудо! Из коры струей тягучей,
Окрашивая землю, льется кровь.
Герой дрожит; но, вскрыть желая тайну,
Удар он повторяет с той же мощью:
Тогда к нему протяжные стенанья,
Как будто из могилы, долетают.

Потом он слышит голос: «Ах, Танкред!
Остановись! Жестокой раной, варвар,
Недавно разлучил меня ты с телом,
Которое так дорого мне было;
Зачем еще и дерево терзаешь,
Судьбою мне назначенный приют?
Иль хочешь ты, жестокий, и в могиле
Над прахом ненавистным надругаться?

Клоринда – я; и не одна я в этом
Лесу теперь живу: и христиане
И мусульмане – все, что под стенами
Солима пали, силой тайных чар
Сюда заключены; здесь все деревья,
Что видишь ты кругом, живут и дышат;
Во всем лесу не сможешь ты срубить
И ветки, чтоб не сделаться убийцей».

Больной, когда драконы и химеры
Приснятся вдруг ему, хоть в них не верит,
Но все ж боится их и в глубине
Души, наполовину убежденный
В обмане чувств, все ж делает усилья
Бежать от наводящих страх чудовищ:
Так бредням поддается и герой,
Хоть борется рассудок здравый с ними.

Под властью чувства мощного его
Встревоженное сердце холодеет;
В невольном, непредвиденном движенье
Меч из руки дрожащей выскользает,
И чудится ему уже Клоринда
С упреком на губах похолодевших:
Не в силах он на кровь ее смотреть
И скорбные ее стенанья слушать.

Так мужество, которое не только
Опасности страшнейшие, но даже
И смерть была не в силах возмутить,
Сдалось перед обманчивою тенью,
Прикрывшеюся именем заветным.
Далеко отнесло порывом ветра
Упавший меч: владелец побежденный
Его, из леса выйдя, поднимает.

Не смеет возвратиться он, не смеет
Вновь посягнуть на пагубную тайну.
К Готфриду он является тотчас же
И, с силами собравшись, держит речь
Такую: «Государь, тебе по чести
Все чудеса я подтвердить обязан;
И адский шум, и призраки – все это,
Хотя невероятно, так и есть.

Передо мною вдруг возникло пламя,
Весь лес как бы стеною охватив,
Чудовища мне преградили доступ,
Но я преодолел препоны эти:
Орудия, чудовища, огонь —
Все сгинуло; потом еще я видел,
Как зимний иней и ночная тьма
Внезапно днем сменились лучезарным.

Сказать ли мне? Живут и говорят
Во всех деревьях души человечьи;
Я слышал, да, я слышал эти звуки,
Что сердце мне терзают до сих пор.
Когда мечом ударишь, как из раны
Телесной, кровь оттуда льется… Нет,
Я в слабости своей сознаться должен.
Нет… я и ветки там сломать не мог бы».

Сказал. Меж тем Готфрид благочестивый
Среди наплыва мыслей сам не знает,
На что решиться: самому ль вступить
В бой с чарами лесными напоследок,
Иль разыскать подальше лес, в котором
Деревьев нарубить бы можно было;
Но тут его пустынник извлекает
Из глубины раздумья, говоря:

«Брось смелые намеренья! Иная
Рука в деревьях чары одолеет.
Уж судно роковое паруса
Спускает на пустынном побережье;
Тот воин, что победу нам доставит,
Постыдные уж цепи разорвал:
Сион под нашей властью будет скоро,
И сарацин испустит вздох последний».

Лицо его все в пламени, и голос
Сильнее, чем у смертного, звучит;
Готфрид надежде новой предается,
В душе пылая рвеньем небывалым.
Меж тем, вступив в созвездье Рака, солнце
Жжет землю нестерпимыми лучами;
От зноя изнемогшие, к труду
Уж никакому люди не способны.

Бессильно звезд, земле благоприятных,
Влияние спасительное; звезды,
Несущие лишь беды и напасти,
Одни преобладают в небесах:
Живое все становится добычей
Нещадно пожирающего зноя;
За днем горючим ночь гнетет и давит,
И новый, злей, ее сменяет день.

Восходит солнце утром не иначе,
Как скрытое кровавыми парами,
Предвестниками гибельного дня,
И не иначе вечером заходит,
Как в пятнах красноватых, предвещая
Такой же день ужасный и на завтра.
Так день за днем насущная беда
Уверенность дает в беде грядущей.

Под жгучими лучами засыхая,
Со стебля осыпается цветок,
Желтеет лист, трава, сгорая, чахнет,
Земная разрывается кора
И родники живые иссякают.
Небесный гнев карает всю природу,
И даже облака – не что иное,
Как лишь воспламененные пары.

Зияет черной печью свод небесный,
И не на чем остановиться глазу;
Прохладный ветер, скованный, притих
В своих пещерах; воздух неподвижен:
По временам лишь знойное дыханье
Пустыни африканской донесется
И, всколыхнув его слегка, лишь пуще
Удушливой струей воспламенит.

Бесследно сожжены ночные тени
Палящим блеском дня: ночной покров
Насыщен вредоносными парами
И пламенем комет, скиталиц мира.
О бедная земля! Тебе в росе
Жестокое отказывает небо;
Твои цветы и травы, умирая,
Напрасно ждут Авроры чистых слез.

На крыльях ночи к смертным не слетает
И мак на них не сыплет сладкий сон;
Они к нему взывают голосами
Угасшими, но глух он к их моленьям.
Из этих всех бичей страшнейший, жажда,
Нещадно пожирает христиан:
Отравленные варваром фонтаны
Болезни лишь приносят им да гибель.

Сокровищница вод кристально-чистых,
Теперь уж оскудевший Силоам
В беспомощно-медлительном теченье
Едва свой путь песчаный орошает.
Что в нем! И Эридана в половодье,
И Ганга, даже Нила самого,
Дарящего Египту удобренье,
Едва ли бы для христиан хватило.

И в их воображенье воспаленном
Видения былого воскресают
И те ручьи, что, серебром сверкая,
Струились в мураве, и родники,
Змеившиеся резво по полянам;
Но радостные некогда картины
Питают в них отчаяние только
И жалобы усугубляют их.

Те воины, что до сих пор природу
Во всех ее препонах побеждали,
Не гнули спин под тяжестью доспехов
И смело вызывали смерть на бой,
Теперь отягощают землю сами,
Лишенные и мощи и отваги:
Неведомый огонь течет в их жилах
И злобно жжет и пожирает их.

Скакун, утратив гордость, изнывает
Над жалкою безвкусною травою;
Нетверд он на ногах, и голова
Беспомощно на стройной шее виснет.
Не чувствует он больше жала славы
И собранных не вспоминает лавров;
Его как шелк лоснившаяся кожа
Теперь – лишь груз постылый для него.